Офальд - стр. 36

В отличие от крайне религиозной матери, Офальд относился к церкви со смешанным чувством. В семь лет, учась в махбалской школе при монастыре бенедиктинов, он помогал священнику во время мессы, пел в хоре мальчиков и даже говорил с Ралкой о том, что в будущем он не прочь посвятить себя церкви. Впрочем, это желание у него быстро прошло. Илоса всегда высказывался о религии довольно критично, и несмотря на многочисленные разногласия с отцом, Офальд частично перенял у него подобное отношение. Он по-прежнему верил в бога, два года назад прошел обряд конфирмации в Инцле и продолжал регулярно посещать воскресные мессы с матерью и сестрой, однако делал это скорее из необходимости, чем по убеждениям. Бог Офальда Телгира был воплощением силы, могущества и милосердия, однако не имел ничего общего с тысячами великолепных зданий, возведенных в его честь по всему миру, миллионами молящихся и жертвующих на строительство очередного храма, пастырями в вызывающе великолепных одеждах и словами бесчисленных молитв. Поэтому в Скралкехире Телгир провел больше двух часов не из религиозного рвения, а из желания изучить получше фрески и статуи, о которых много читал.

Покинув Скраллапц, Офальд отправился на улицу Грерюк, где, отстояв солидную очередь в почтовом отделении, отправил две небрежно подписанные открытки Васгуту. В Неаве юноша пробыл уже неделю, посетив городской театр, несколько музеев и оперу. На сегодня у него был запланирован спектакль в театре имени юбилея Цфарна Фиоси – то еще название! – а в последующие два дня его ждали оперы Ренгава: "Нитраст" и "Летучий ладлонгец". Об этом Телгир и написал Глустю, не забыв передать привет родителям друга и высказать свои соображения об интерьере Неавской оперы – он показался ему чересчур перегруженным золотом и бархатом, и лишь великолепная акустика заставляла забыть обо всем и погружала зрителя в настоящее волшебство, которое вызывает только великая музыка. Офальд вышел из почтового отделения, сверился с карманной картой и быстрыми шагами пошел на восток, к улице Ратнейморк, на которой находился тарепиормский склеп, Фейтругзарк. Юноша обожал составлять свои маршруты передвижений по Неаву – только пешие, поскольку 14 геллеров на трамвай пробили бы серьезную брешь в его скудном бюджете – с определенной иронией. Осмотрев Скралкехир, построенный Ларком Шестым, Офальд шел к его могиле в семейном склепе Грубгабсов.

Телгир восхищался столицей Ивстаяра, но вместе с этим восхищением росла его неуверенность перед будущим. Самоуверенный с Васгутом, матерью, некоторыми одноклассниками, дерзкий с учителями, красноречивый, хоть нередко и робевший высказываться публично, внешне непоколебимый в своих убеждениях, переполненный фантастическими мечтами и проектами юноша был ошеломлен открывшимся перед ним великим городом, настоящей сокровищницей мирового искусства. Всего несколько месяцев назад он убедил мать, что выбрал правильный путь, и, казалось, навсегда избавился от вечных домашних споров о том, кем ему следует стать. Однако, приехав в Неав, молодой человек вновь оказался во власти внутренних метаний – очевидно, тех самых, что раз за разом срывали с насиженного места его отца. Он был уверен, что его место – здесь, в настоящем современном Новилаве, сосредоточии всего поверского величия, но он не мог до конца понять, в каком качестве ему следует здесь остаться. Собственные работы казались Телгиру неловкими, бездушными, тусклыми, грандиозные проекты по перестройке провинциального Инцла – смешными, а сам он терялся среди стройных красивых улиц, давивших своим великолепием на мрачного молодого человека в потертом пиджаке и немодной шляпе. Офальд, приехавший в Неав для того, чтобы готовиться к поступлению в Академию Искусств, впервые всерьез задумался о своем решении стать художником. Каждый зал очередного музея, каждая галерея, каждая фреска возвращали его на землю, грызли его самолюбие, отвешивали полновесного пинка полудетским грезам и валяли в уличной грязи. Выйдя на улицу и попав под очарование столицы, Офальд без устали отмахивал километр за километром, буквально поедая город своим горящим взглядом. Но возвращаясь в крошечную комнатку, которую снимал у скаредного толстого йерева, дравшего даже за подобное убожество втридорога, юноша попадал под власть собственных сомнений. Он одновременно желал остаться в Неаве и скучал по Нифстеан, видел себя принятым в Академию Искусств и снова спорил с матерью о своем будущем, загонял себя в очередные ненавистные рамки учебы и оставался свободным инцлским бродягой. Телгир, и без того старавшийся есть лишь раз в день – из экономии – похудел еще больше, под глазами залегли черные тени, губы были постоянно сжаты. При этом его неприкрытое восхищение перед великим городом ничуть не уменьшилось – наоборот, оно росло день ото дня.