Оды и некрологи - стр. 21

И все же привыкнуть к Чертанову я почему-то никак не мог.

Куда бы я ни шел – всюду передо мной возникали «картины народной жизни». Всюду был какой-то пугавший меня эпос.

В универсаме ошалевшие люди набрасывались на лотки, куда продавцы выкидывали с грохотом синие тушки куриц, куски мороженого хека, какую-то почерневшую от мороза капусту, подло пихая друг друга и громко шипя… Возле шаткого пивного ларька люди стояли на изнуряющей жаре по часу, по два, в ожидании, что в трехлитровый бидон или трехлитровую стеклянную банку из-под сока нальют разбавленного пива, в прачечной, куда я таскал тюки с бельем и «подшивал метки», если они были плохо пришиты, нужно было сидеть минут по сорок в жуткой духоте, и всюду ощущался этот масштаб «советского проекта», как потом его определили, – ничего маленького и замкнутого на себе тут не было. Все было какое-то тревожно открытое и распахнутое до горизонта.

Везде стоял надо мной этот неразличимый хор народных голосов, лишь иногда проявленный наиболее зычными нотами.

То есть я никогда прежде не чувствовал себя настолько «внутри хора», даже когда просто выходил на улицу.

Вокруг меня как будто постоянно звучал этот народный хор, или, может, это мне только казалось? Но я-то его слышал.

…Но, с другой стороны, много чего тут было, на Днепропетровской, 32, что и представить я себе не мог в прежние времена – например, заснувшего после праздника Пашу Г., старшего корреспондента отдела научной и студенческой молодежи, мы его выносили в ту «нелегальную комнату», которую освободил Олег, прямо в кресле, хохоча шепотом, чтобы не разбудить. Паша утром бодро встал, отказался от кофе и помчался на работу в отдел. Я помню, как мы отмечали день рождения любимого Окуджавы, за нашим круглым столом, под низким огромным абажуром (навечно сохранились прекрасные фотографии Феклистова): Фурман, Врубель, Женя Двоскина, я, Ася, Морозов, покойная Ира Горбачева, мы пели (я пел) его грустные песни, от которых у меня всегда сжималось сердце, Врубель недовольно кривился, он терпеть не мог «все это КСП», да, было хорошо, а перед этим долго бродили по Арбату, не зная в точности, где дом Окуджавы (а теперь там и памятник, и мемориальная доска), и я, как представитель редакции всесоюзной газеты, сжимал в кармане его телефон, записанный на бумажке, потом пересилил страх, зашел в телефонную будку, стрельнув у товарищей двушку, набрал его домашний номер. Он жил тогда в Безбожном переулке.

Окуджава не подошел. А что я ему хотел сказать? Не знаю.

…Первыми сюда, наверное, стали приходить Врубели.