Однажды в России. Унесенные шквалом 90-х - стр. 27
– Мы с Сашей были в Париже. Центр Помпиду осмотрели. Весь Лувр обошли, – улыбнулась, – Венере Милосской перчатки примерили.
Улыбнулся и Костя:
– Я не о туризме. Известно, с лекциями за рубеж у нас едут только по разрешению того же ЦК. Получается, Мамардашвили, который говорит о себе, что он внутренний эмигрант, на деле негласно входит в номенклатуру. И недавний его цикл «Беседы о мышлении», где он утверждает, что прошлое – это самое страшное, что у нас есть, очень даже с новыми поветриями монтируется, вполне в духе придворных нравов. Он наше прошлое не признаёт. А суть человека проявляется не в том, за что он ратует, но в том, что он отрицает. Кстати, прошлое-то можно изобразить каким угодно, кто-то из великих советовал брать из него огонь, а не пепел, кто – не помню. Но кому-то и пепел может приглянуться.
Так глубоко в тему Ксения не ныряла, она растерялась. И на помощь пришёл Крыльцов:
– Костя, вы, оказывается, увлекаетесь философией. Очень достойное занятие.
– Нет, уважаемый Александр Сергеевич, я философией не увлекаюсь. Просто наблюдаю за тем, что происходит. – Обратился к Ксении: – Вы очень верно сказали, что интерес к Мамардашвили возрос. Потому и я к нему присмотрелся.
– Он у нас въедливый. – Это Вальдемар.
– Канешна, посмотрел кое-что. Вальдемар знает, у нас в институте сейчас что-то вроде разброда, не до науки стало, начальство не жмёт, времени свободного больше. Хоть обчитайся! Я и вычитал, что от Мамардашвили и национализмом попахивает. Он что заявил? Грузины не принимают дерьмовую, нищую жизнь, которой довольствуются русские, русские готовы есть селёдку на клочке газеты, для грузина это неприемлемо. А для меня, русского в десятом поколении, такие речи неприемлемы.
Над столом повисла тишина, и Костя, наверное, для того чтобы смягчить свои резкости, повернулся к Вальдемару.
– Кстати, Мамардашвили – земляк Сталина, тоже из Гори.
Вальдемар отшутился:
– Помните, как Пастернака исключали из Союза писателей? Все говорили: я «Доктора Живаго» не читал, но порицаю. А я скажу: Мамардашвили не читал, но одобряю. Люди, чьё мнение я ценю, очень этого философа чествуют.
– Сейчас таких, которые русских поносят, их как собак нерезаных, – заговорил Николай. – Я вот кое с кем в Москве пообщался – ма-ать царица, что творится! Сразу этот смрад учуял. Смердит.
Никанорыч, давно закончивший трапезу, – много ли в его возрасте надо? – внимательно вслушивался и вглядывался в эти всплески и проблески новой жизни. Он понятия не имел, кто такой Мераб Мамардашвили, и даже не пытался выбрать чью-либо сторону в застольном столкновении мнений – Ксении или этого Кости, для него было важно другое. Он понял, что Мамардашвили – фигура спорная, причём полярно: у одних он вызывает восторги, другие его не приемлют. То ли заводная канарейка, поющая по заказу, то ли что-то вроде вервольфа, оборотня. И поскольку, как явствует из сказанного, философ каким-то боком связан с партноменклатурой, то можно сделать вывод, что во власти назревает раскол, которого следует опасаться. Никанорыч помнил расколы рубежа двадцатых и тридцатых; Сталин за пятки не кусал, сначала взял за горло, убрав Троцкого. Конечно, сегодня ситуация иная, однако раскол во власти всегда губителен.