Одетта. Восемь историй о любви - стр. 7
– Мне попадались лишь пуделихи, которых звали Одетта, – простодушно заметила собеседница. – Пудели. И я. Впрочем, что до меня, то все на свете забывают это имя. Может, чтобы меня лучше запомнили, следует надеть ошейник или завить волосы?
Он озадаченно посмотрел на нее, а потом рассмеялся.
Склонившись, Одетта протянула ему конверт:
– Возьмите, это вам. Когда я говорю с вами, то вечно ляпаю глупости, так что я вам просто написала.
Одетта сбежала в шорохе своих перышек.
Устроившись поудобнее в машине, которая увозила их с издателем в Париж, Бальзан попытался было прочесть послание, но, увидев, что оно написано на аляповатой, на грани китча, бумаге, где лилии сплетались с розовыми гирляндами, которые поддерживали круглозадые ангелочки, даже не стал его разворачивать. Решительно, Олаф Пимс был прав: он писатель для кассирш и парикмахерш, других фанатов он не заслужил! Вздохнув, он все же сунул конверт в пальто из верблюжьей шерсти.
В Париже его ждало нисхождение в ад. Его жена, вечно куда-то спешившая, поглощенная своей адвокатской карьерой, не выказала ни малейшего сострадания к тому, что с ним происходит, а еще он обнаружил, что их десятилетнему сыну в лицее приходится давать отпор маленьким мерзавцам, насмехающимся над отцом. Бальзану приходили письма с выражением сочувствия, но не из литературной среды – возможно, по собственной вине, ведь он не был туда вхож. Затворившись в своей огромной квартире на острове Сен-Луи, перед телефоном, который не звонил, – и тоже по его вине! – ведь он не давал своего номера, Бальзан объективно взвесил все за и против бытия и заподозрил, что ставка проиграна. Конечно, Изабель, его жена, красивая, но холодная и резкая, наследница крупного состояния, куда более органично вписывалась в мир хищников, чем он (они даже договорились, что не исключают внебрачных связей, – в знак того, что в браке социальный цемент предпочтительнее любовного притяжения). Конечно, ему принадлежали завидные апартаменты в самом центре столицы, но если подумать, то вряд ли он любил эту квартиру. На стенах, окнах, стеллажах и диванах не было ничего выбранного им лично: всем этим занимался декоратор; в гостиной он водрузил рояль, на котором никто не играл (ничтожный знак весомого общественного положения!); его кабинет был рассчитан на то, чтобы произвести впечатление на журналистов, тогда как сам Бальтазар предпочитал писать в кафе. Он вдруг осознал, что живет среди декораций. Хуже всего, что это были не его декорации.
Чему же служили его деньги? Они являлись всего лишь знаком, что он пробился, что утвердился среди общественного класса, к которому не принадлежал изначально? Ничто из того, чем он обладал, реально не обогащало его, однако все кричало о богатстве. При широте воззрений писателя подобный диссонанс его не коробил, до поры до времени Бальтазара спасала вера в собственное творчество. Но именно оно-то и подверглось нападкам… Он усомнился в самом себе… Он терзался подозрениями, а удалось ли ему создать хотя бы один достойный роман? Только ли на ревности основаны злобные нападки критиков? А что если те, кто подписал ему приговор, правы?