Обитель - стр. 67
С запасной банкой Василия Петровича Артём отправился к печке; там суетился чеченский дневальный – тот самый, с которым на днях ходили кладбище ломать.
– Чеченцы никогда не были христианами, – сказал тот пренебрежительно, посмотрев на Артёма.
– Как хочешь, – ответил Артём. – Можно водички согреть?
Василий Петрович нашёл ещё баранку и горсть сухофруктов. Беспризорник всё это сразу же закидал в кипяток и стал пить, вроде и не боясь обжечься.
– Вы хоть скажите нам что-нибудь, – предложил Василий Петрович.
– Чего? – бесстрастно спросил беспризорник.
– Мать есть у вас? – спросил Василий Петрович.
Беспризорник кивнул.
– А отец?
Беспризорник подумал и снова кивнул.
– А имя ваше?
– Серый.
– А откуда родом?
– С Архангельска.
– Чем ваша мать занимается?
– Откуда я знаю, я ж тут.
– Хорошо, чем занималась?
– Мать? Поломойка в бане.
– А отец?
– Отец есть.
– Чем он занимался?
– Напивался каждый день. Выгонял с матерью на холод – грелись в конюшнях.
Серый долго молчал, потом, видимо, устав от такого долгого разговора, решил скоротать путь.
– Однажды отец пил с мужиком – поругались, и убил его. Денег нашёл за пазухой. Сказал матери: “Ну, что поделашь – давай привыкать к этому делу!”
Василий Петрович даже поставил свою банку на нары, обескураженный. Тихо спросил, почему-то перейдя на “ты”:
– И ты привык?
– Один раз очень долго убивали мужика, никак не могли убить. Очень кричал, и всё замазали кровищей. И я ушёл. Дайте ещё баранку, я видел, у вас есть.
Василий Петрович вздохнул и достал баранку.
– А ты что делал? Воровал?
– У богатых воровать можно, – уверенно ответил Серый.
– А у бедных?
Серый подумал и не ответил. У него, похоже была отличная манера – просто не отвечать на неприятные вопросы.
– А со скольки лет воруешь? – не унимался Василий Петрович.
– А сколько себя помню – всегда ворую. Пишите – с трёх лет.
– Мы не пишем, – тихо сказал Василий Петрович.
– А что тогда? Какой интерес?
Митя Щелкачов тоже прислушивался к разговору, сдвинувшись на нарах, чтоб искоса смотреть на обросшую башку Серого.
Тем временем Артём копался в своих ощущениях: “Мне жалко его? Или не жалко? Кажется, что почти не жалко. Я, что ли, совсем оглох?”
Серый был вовсе не глуп – речь давала это понять, и Артём удивлялся: как так?
И, только задумавшись о речи, он вдруг понял про себя какую-то странную и очень важную вещь: у него действительно почти не было жалости – её заменяло то, что называют порой чувством прекрасного, а сам Артём определил бы как чувство такта по отношению к жизни.
Он отбирал щенков у дворовой пацанвы, издевавшейся над ними, или вступался за слабых гимназистов не из жалости, а потому что это нарушало его представление о том, как должно быть. Артём вспомнил Афанасьева и его словами завершил свою мысль: “…Это не рифмовалось!”