Об известных евреях Сморгони и Сморгонщины - стр. 17

Брат (и соавтор) – Вольф Лейбович Гордин (1878—?), лингвист, автор философских работ, в том числе на английском языке – «Inventism, or the Philosophy of Invention» (1924), «Inventism, or Eurologism, being the teaching of invention» (1925), «The Philosophy of Relativity» (Journal of Philosophy, Columbia University Press, 1926), воспоминаний «Lenin as I knew him» (Ленин, каким я его знал, 1927).

Дядя – Харри Мэнн Гордин (англ. Harry Mann Gordin, 1854—1923), выпускник Бернского университета, профессор химического отделения Северо-Западного университета в Чикаго, автор монографий по химии («On the Crystallised Substances Contained in the Galaganal Root», «Progress in Alkaloidal Chemistry During the Year 1904», «Elementary Chemistry: With Special Reference To The Chemistry Of Medicinal Substances», ) и философского трактата «Science, Truth, Religion and Ethics as Foundations of a Rational Philosophy of Life» (1924)».

«Я дядю очень любила. Совершенно невероятный был человек. Впервые после отъезда из России, – меня увезли ребенком, я, конечно, дядю совершенно не помнила, – увидела его, когда он приземлился в аэропорте имени Бен-Гуриона в статусе нового репатрианта. В Эрец Исраэль он прилетел умирать, как положено старым евреям, – так он сам говорил. Аба был человек, которому для комфорта нужны были только книги. Он продал квартиру в Нью-Йорке и купил новое жилье в Рамат-Гане. Квартира была, можно сказать, пустая, там, помню, из мебели были только кровать, письменный стол, стулья – и чудовищное количество книг. Книги и рукописи громоздились повсюду. Он жил только философией, историей и социологией. Мы с ним не спорили – с самого начала я поняла, что это бесполезно. Его интересовали интеллектуальные дисциплины как таковые, как повод для размышлений. В старое время его назвали бы человеком «не от мира сего». Собственно, таковым он и был, как многие раввины, учителя нашего народа. Аба был «вещью в себе». Целыми днями читал и писал, переписывался со своими почитателями из США и других стран, что-то объяснял, втолковывал им, ссылался на Писание, Талмуд, комментарии к ним. И на Кропоткина, которого знал лично. Как только приехал, стал собирать вокруг себя таких же, как он, блаженных, и здесь. Я в это не вникала. Я приезжала к нему в Рамат-Ган, и он приезжал ко мне в Иерусалим, и говорил, и рассуждал, и у меня голова шла кругом. Проблем с языком у него не было – он с детства говорил на прекрасном литературном иврите с сефардским произношением. Ходил по улицам, торговцы на тель-авивском рынке отдавали ему честь, как солдаты – генералу. Он учил их правильной речи на иврите и ссылался при этом на древние источники… Он знал многие европейские языки, на всех говорил грамотно. Ему вообще было все равно, на каком языке говорить, он переходил с одного на другой совершенно свободно. Кроме романов, эссе, трактатов, статей, ради собственного удовольствия он как-то издал книжечку переводов стихов средневекового французского поэта на средневековый высокопарный иврит; сборник этот вышел в анархистском издательстве в Штатах в пятидесятых годах, и я не знаю, был ли тогда в Америке хоть кто-то, кто был способен оценить его переводы. Но его это не интересовало. Для него главным было сидеть у письменного стола. При этом за свою жизнь он пережил столько, что я, сидевшая в лагерях при англичанах, готова была бы снять перед ним шляпу, если бы ее носила. Когда он переехал жить в Израиль, я однажды отправилась с ним на ежегодную встречу ветеранов ЭЦЕЛЬ. Аба сидел-сидел, слушал-слушал, а потом встал и устроил им лекцию. Он рассуждал об отличиях понятий «революция» и «восстание», причем ссылался на свой опыт участника русских революций и подпольной работы при царском и советском режимах. У всех голова шла кругом…