О странностях любви... (сборник) - стр. 74
– Ханум (госпожа)! – сказал я ей по-татарски, – ты, верно, оплакиваешь родного?
Турчанка вздрогнула, но не закрыла лица по общему обычаю азиаток: властительное чувство тоски убило в ней все другие заботы. Казалось, она пробудилась от тяжкого сна моим голосом… Взоры ее остановились на мне, – но ответ ее был едва внятен, – она будто разговаривала с сердцем своим…
– Да, я оплакиваю родного, – сказала она. – Он был мне все на земле: отец мой, брат мой, любовник, супруг! Как заботливый родитель, он дал мне новую душу… как нежный родственник, лелеял меня, – как страстный жених, любил меня, – и я любила его, – примолвила она. – Но это слово пронзило мою душу… – Она склонила голову на сжатые судорожно руки.
– Утешься, красавица, – сказал я, – твой милый теперь в раю.
Лицо ее вспыхнуло.
– Да, он стоил любви самих небожительниц Гурий еще на земле! – отвечала она. – Но я знаю его сердце – оно бы стало и с ними грустить о верной подруге, которая для самого Азрафила не изменит ему и мертвому. Нет, ревность моя к небу была бы напрасна. Не в рай Магомета – в рай Аллы улетела светлая душа его – он был Христианин!
– Христианин? – вскричал я, отступая от удивления… – Но кто ж был он?
– И ты, русский, спрашиваешь, кто был он; и воин, ты не знал товарища, и человек с живым сердцем не имел его другом! Бедный, бедный, – я жалею тебя!.. Когда он был живой, – я отдала бы жизнь за то, чтоб он любил одну меня, – когда он убит, я бы хотела, чтобы все его любили, как я… Но кто так узнает, так горячо полюбит его, как я?.. Ангел было имя души его; моей душой (джан-ашна) я звала его – другого имени не ведала и не хотела я узнать!
Я склонился к надгробному камню, вонзенному стоя, и в самом деле увидел на нем грубовысеченный крест и под ним надпись:
«Здесь покоится прах умершего от раны, полученной в сражении близ… Поруч… Влад…» – далее не мог я разобрать – нижняя часть доски разбита была пулями – в нее, кажется, кто-то стрелял в цель. Участие, еще нежнейшее, овладело мною, когда я узнал, что она любила моего одноземца. Мне стало жаль оставить ее в такой час опасным встречам. Я вспомнил, что за два дня нашли во рву крепостном убитую девушку – жертву ревности, вчерась двух женщин на улице: осмеленные выходом русских, мстительные мужья платили кинжалами, может быть, за мнимые неверности; ласковый взгляд был преступление в глазах изуверов. Желая напомнить ей о поздней поре, я сказал:
– Милая (ман-азизум) – солнце давно уже закатилось!
– Мое солнце и не взойдет, – горестно возразила она. – Ни крик петуха, ни звон трубы, ни даже мой голос не разбудит его утром… Мои жаркие поцелуи не откроют его очей, щеки не улыбнутся мне, уста не молвят слова радостного!