О людях и ангелах (сборник) - стр. 70
Любовь – это форма боли.
Любовь – такое свойство памяти.
Любовь – это когда все мысли съедены.
– Я где-то слышала, что сильная страсть в мужчине отпугивает от него женщину. – У Риты ясное лицо; её лоб похож на безоблачное небо. – Потому что она не обещает покоя. А тебя я совсем не боюсь. Слышишь? Оправдывайся!
– Ты не женщина, ты – янычар. Тебя напугаешь!.. А потом, я сам не знаю: тебя я люблю или ту боль, которую ты мне подсунула.
– Если б ты не был моим любовником, я бы хотела, чтоб ты был моим братом. Тебя не только интересно любить – тебя интересно слушать. Ты из любой ерунды мармелад сделаешь!
– Я знаю, что тебе интересно.
– Нет. Мне не нужен брат-зануда.
Когда её нет рядом и моё воображение – мой мучитель, становится так худо, что хочется удавиться или стать безответной вещью, отдавать себя в пользование другим, не осознавая себя, как им равного. Но удавиться – легче. Впрочем, убить себя – лекарство отчаяния. Это от незнания как убить в себе то, что не позволяет жить дальше. Поэтому гробишь весь свой космос целиком. Но мне жалко моего космоса, я к нему привык. Мне жалко его настолько, что (вопреки очевидному, о чём кричат мне пять моих чувств) я отказываюсь даже усомниться в его гармонии. Я слышу, что говорят о Рите в Мельне, я вижу, какими бывают порой её глаза, я чувствую, входя в неё, как дрожит и срывается с привязи рассудка её тело, чувствую запах пали, смешанный с сиренью её духов, и губы мои знают вкус помады, которую она использует, как манок, на своей охоте. Я слышу свои чувства и задыхаюсь от тоски. Но не верю им, потому что, как только я им поверю, мой мозг взорвётся, я стану Аввой. Я верю в слаженность моего космоса, верю, что знаю о Рите больше других, знаю всё, и это всё – совсем не то, что порождает сплетню. Никто не может украсть у меня эту веру, даже сама Рита – не хочу быть Аввой.
Она не ночевала дома. Я встретил её утром в её прихожей. Она сказала, что смотрела на реке рассвет, а сама щурилась и сладко таяла, как сытый зверёк. Меня окатило ознобом. Я слушал и заставлял себя верить ей, потому что иначе сошёл бы с ума.
Apis Margarita научила меня простой истине: любят не за блеск и совершенство, а вопреки изъянам, не за благодетельность и безгрешие, а вопреки порокам и падениям. Так любят и женщину, и родину, и жизнь. И всё-таки – как больно пчела жалит!.. И нет сил думать о чём-то другом. Можно только смотреть вокруг и называть то, что видишь, – ненадолго это помогает.
Помню, как я нащупал это лекарство. С Ромкой Серпокрылом мы бродили в лесу – снимали первый слой моховиков. Мы разошлись далеко (это был лес нашего детства, не видя друг друга, мы знали кто – где), крапил дождь, мох мягко пружинил под ногами. Я сбивал сапогом горькушки – брал только моховики и лисички. А мысли сосала пчела… Я думал о том, что женщина, которая не очень-то скрывает свою неверность перед любящим её человеком или вдруг, в накатившемся раскаянье или же по легкомыслию, сознаётся в изменах, напрасно считает, что через признание она обеляется, становится перед предаваемым чистой, – она лишь добавляет мэки. Для каждого человека есть что-то, чего ему лучше не знать, чтобы не потерять силу – жить. Предатель, сознающийся в своих предательствах, не искупает этим вину. Известно: предатель – хуже палача. Женщина, изменяющая любящему её и кающаяся перед ним в измене, становится предателем и палачом одновременно… Я думал, а пчела жалила ядом. И тут я увидел мухомор. Он был свеж и крепок – он был царственен. Его роскошная внешность и ядовитая суть преобразили мою боль в образ. Я сорвал мухомор и стал разглядывать его рябиновую шляпку, краплённую махровыми снежинками, нежный сборчатый воротник, ножку в тугом чулке с накрахмаленным отворотом и с пяткой, запачканной песчинками и бурыми щетинками мха… И вдруг понял, что пока был занят грибом, я потерял свою боль. Прислушиваясь к пчеле, я стал цепляться за окружающую мелочь: сосны вокруг стояли мокрые и тёмные, на стволах и нижних ветках лепился голубоватый лишайник, обычно сухой и чёрствый, теперь он распарился от влаги, понежнел, стал мягким и упругим на ощупь, – я смотрел вокруг, называл то, что видел, и пчела молчала. Но потом, от нервной толчеи называемых предметов, пчела проснулась, снова пришла тоска. Унять пчелу надолго может только Рита, когда она рядом. Но дорого и открытое лекарство… Я устал быть один и свистнул – Ромка ответил. Я пошёл к нему. Корзина у Ромки была почти полная, сверху хвастливо торчали два красных. Он засмеялся, увидев мой мухомор: