О Гриньке, о Саньке и немного о девчонках - стр. 7
Встал.
Тарзан радостно заскулил и запрыгал. Упёрся передними лапами в мою грудь, лизнул мой подбородок. Я поймал его, нащупал на шее верёвку. Он только этого и ждал. Верёвка натянулась.
– Тарзанушка, умница.
Я понял, что он выводит меня из лесу домой.
В деревне моё появление взбудоражило всех не меньше, чем пожар.
Подбежал запыхавшийся Гринька.
– А ружьё где? – И замолк. Заикаясь спросил: – Разорвало?
– Не знаю.
– Наверно. У тебя всё лицо вздутое и как чугун…
– Чёрное?
– Тише. Отец твой.
У меня задрожали ресницы.
– Папа…
Отец взял меня на руки и быстро зашагал.
– Глаза-то хоть видят?
– Немножечко, пап.
Отец помолчал.
– Непутёвый ты уродился. В меня, что ли?
– Наверно, пап.
– Похоронишь ты свою мать заживо.
– А ты не говори ей, пап.
– Я не скажу. Твоя голова ей всё скажет.
В больнице врач открыл мне правый глаз, и я увидел печальное лицо отца. Врач спросил:
– Видишь?
– А как же.
Открыл второй глаз.
– Видишь?
– Слеза текёт.
– А свет?
– Свет вижу. Жёлтый.
– Счастливо отстрелялся, охотник.
Гринькины тревоги
Болел я до обидного недолго. Все люди болеют как люди, а на мне заживает, как на кошке. Не любит меня хвороба, да и только. Иногда вроде бы и подцепишь грипп, нос уже завалит – дышать нечем. Ещё бы самую малость – и можно в школу не ходить. Так нет. Чихнёшь раза два, высморкаешься как следует – и всё прошло. И голова никогда не болит. Ну что это за голова! Вон у отца чуть ли не через день в висках стучит. А у меня хоть бы разок стукнуло.
И так вот всегда.
Кому охота похворать – не хворает, а кому страсть неохота – из больницы не вылазит.
Мать как-то порезала хлебным ножом палец на правой руке, так целый месяц охала. Палец неделю нарывал, неделю прорывался нарыв, а потом прорвался и две недели подживал.
Ежели бы у меня так-то.
Но у меня так не болит. А то бы я весь ходил в болячках.
Однажды, верно, и у меня вскочил чирей. Огромный такой. Но бестолковый. Выскочил не на пальце и не на ноге, а на шее. Нашёл тоже место. Какой от него прок на шее-то? Только учителям в школе радость. Преподаватель по литературе посмотрел тогда на меня и многозначительно изрёк:
– И от фурункулов, оказывается, бывает польза великая.
После урока он подозвал меня к столу и всё внушал, что чирей-де трогать никак нельзя, а резать и тем более. Что яблоку необходимо назреть, тогда оно упадёт само.
Но я не послушался совета и тут же сходил в больницу. Охота больно сидеть на уроках истуканом.
– Разрезал всё ж таки? – строго спросил учитель на другой день, когда я обернулся на заднюю парту.
Я встал.
– Разрезал, Пал Петрович.
– Оно и видно. Садись.