Новая надежда России - стр. 25
Она тут же притащила спирт и какие-то особые иголки (хорошо, когда в доме отец – врач), уложила меня на диван, присела на корточки, и стала обрабатывать операционное поле. Предложила мне принять и внутрь – “для анестезии”, от чего я не без тайной гордости отказался. Но ей всё было неудобно, она не никак могла подобраться рукой в нужное место, и тогда, чертыхнувшись, она устроилась рядом, а мою бедную голову положила себе на бедра. Вот так-то лучше, говорит. И ткнула иглой в бровь.
И вот именно в те минуты, лежа на тёплых Надиных коленях, жмурясь и морщась от неумелых уколов, я и понял с удивлением, что, оказывается, моя давняя дворовая приятельница вдруг стала для меня совсем другой – не гадким вчерашним утенком, а самой настоящей, и, наверное, самой близкой мне в этот миг девушкой. Помню, я подумал: каким же я был остолопом, не замечая это заманчивое чудо, обретавшееся рядом со мной все эти годы. С тех пор прошло много времени, но это чувство собственного идиотизма так и не покинуло меня: не могу объяснить почему, но ни в тот день, ни во все последующие, я ни разу не говорил Наде, что влюблён в нее, хотя множество раз, дурак и еще раз дурак, дружески рассказывал ей о своих симпатиях к другим. Это ли не идиотизм? Не знаю, являлись ли мои чувства секретом для неё самой – позже я изредка ловил на себе её заинтересованные, и иногда даже интригующие взгляды, но никогда в ответ не признавался в главном. А теперь у неё началась взрослая жизнь, мы видимся всё реже, и, боюсь, мы уверенным курсом движемся к тому, чтобы отдалиться друг от друга навсегда.
От этих мыслей мне стало совсем паршиво, но я вовремя вспомнил, что в текущей ситуации не стоит распускать нюни. Я потрогал рукой бровь – тот шрам, конечно, был на месте, он всегда со мной, и, ощутив под пальцами впадинки от стежков, оставленных Надей, я как будто прикоснулся к ней самой. В тот раз она спасла меня, а теперь настала моя очередь. Клянусь, если я найду её… то есть, когда я найду её, черт побери, то уже не стану мямлить. Пусть тогда сама решает, что со мной делать дальше. И всё, и хватит об этом.
Металлический голос, в котором с трудом угадывались женские интонации, объявил остановку “Ногинск”, и поезд начал неуверенное тряское торможение. Пора было двигаться к выходу.
* * *
Древний подмосковный автобус выгрузил меня на заснеженной остановке, приткнувшейся между стеной соснового леса и шоссе с редкими проносящимися машинами. Начинало темнеть, было холодно, под капюшон куртки, непривычно морозя стриженную голову, задувал ветер. Вместе со мной сошла только какая-то баба в хрестоматийном платке и шубе, будто сшитой из разнокалиберных меховых заплат, да ещё и с вёдрами в придачу. Не обращая на меня никакого внимания, она повернулась спиной и быстро исчезла в сумерках, вытянувшихся вдоль обочины. Автобус, дымя и дребезжа, укатил вдаль, и я остался совсем один. Обойдя покосившийся павильон, окруженный желтыми проталинами (по всей видимости, оставленными за долгую зиму нетерпеливыми пассажирами) я обнаружил утоптанную дорожку, уводящую вглубь серого обледенелого леса. Да что же я делаю, – подумал я, наверное, в сотый уже раз за этот день, и осторожно двинулся вдоль тропинки.