Новая книга ужасов (сборник) - стр. 103
Я знал, что это было концом нашей дружбы. Но она не оставила мне путей к спасению. Мефистофель в ониксе.
Так что я вошел в ее пейзаж.
Я оставался внутри меньше десяти секунд. Я не хотел знать все, что возможно было узнать. И я совершенно точно не желал знать, что она на самом деле обо мне думала. Я бы не вынес зрелища карикатурного большеглазого толстогубого черномазого.
Человек народности мандинго. Обезьяна с крыльца Руди Пэйрис[51]…
Боже, о чем я только думал!
Ничего такого там не было. Ничего! В Элли не могло быть ничего подобного. Я погружался в безумие, совершенно сходил с ума в этом пейзаже и вернулся менее чем через десять секунд. Я хотел закрыть все, убить, обнулить, уничтожить, опустошить, отвергнуть, сжать, зачернить, скрыть, вымести, сделать так, словно ничего этого не было. Как в ту секунду, когда вы застаете маму с папой, занимающихся сексом, и хотите повернуть время вспять.
Но по крайней мере я понял.
Там, в пейзаже Эллисон Рош, я увидел, как ее сердце ответило этому человеку, которого она называла Спанки вместо Генри Лейка Спаннинга. Там, внутри, она звала его не именем монстра, а дорогим прозвищем. Я не знал, был он невиновен или нет, но она знала, что был. Поначалу она просто говорила с ним о том, как оказалась в приюте. И она могла понять рассказы, в которых с ним обращались как с имуществом, как его лишили достоинства и заставили жить в постоянном страхе. Она знала, как это бывает. И как он всегда был один. Побеги. То, что его ловили как дикого зверя и запирали в доме или приютском карцере «для его же блага». Мытье каменных ступеней водой из серого жестяного ведра, щеткой из конского волоса и бруском щелочного мыла, пока нежные складки кожи меж пальцев не становились ярко-красными и не начинали так сильно болеть, что невозможно было сжать кулак.
Она пыталась рассказать мне про реакцию своего сердца языком, который никогда для такого не предназначался. В этом потайном пейзаже я видел то, что мне было нужно. Что Спаннинг вел жалкую жизнь, но как-то ухитрился стать достойным человеком. И это было заметно в достаточной мере, когда Элли говорила с ним лицом к лицу, без препятствия в виде свидетельской скамьи, без состязательности, без напряжения судебного зала с галеркой и без этих ползучих паразитов из таблоидов, которые шмыгали вокруг и делали фотографии, которые она объединила с его болью. Ее боль была иной, но схожей. И схожей по силе – если не такой же.
Она немножко его узнала.
И вернулась, чтобы увидеть снова. Человеческое сострадание. В момент человеческой слабости.