Нова Свинг - стр. 22
– А я рому тяпну, – сказал он. – Или даже двойную порцию.
Она повела машину по Корнишу, потом вверх по холму. Движение ей благоприятствовало, пока ассистентка не въехала в центр, где на улицах негде было яблоку упасть от рикш. Оставшись в одиночестве, она малость приуныла. Если бы Эшманн сейчас ее увидел, то охарактеризовал бы это состояние как «ушла в себя». Но что толку с такого описания? Оставаясь в одиночестве, понимала ассистентка, становишься собой. Оставаясь в одиночестве, делаешь только то, на что годишься. Она стала полицейской, аккуратно ведущей машину. Она стала полицейской, чей взгляд скользил по данным на предплечье, а затем снова возвращался к уличному потоку. Она стала полицейской, глядящей в зеркало заднего вида, и, когда мимо проехала потная рикша в костюме из лайкры цвета синий электрик, ассистентка помахала ей. Она оставила машину Эшманна в гараже, поднялась в офис, молча села и постаралась успокоиться. Исхудавшие от недостатка внимания, теневые операторы Эшманна выбрались из углов и приняли обычные свои обличья, засыпав ее шепотками:
– Можем чем-то помочь? Можем ли мы как-нибудь тебе помочь, милая?
Они ее знали. Они ее любили. Она всегда старалась их чем-нибудь занять. Она попросила их подъюстировать жалюзи так, чтобы свет разукрасил ее лицо правильным узором черных и белых полосок. Она позволила им ввести себя в курс дел. Спустя пару мгновений она спросила у операторов:
– Ну почему он такой?
– Все, что нам известно, милая, – ответили теневые операторы, – это что ты не способна к таким самопожертвованиям без страданий.
– О нет, милая, не способна.
– Он святой человек, поверь.
– Записи покажите, а?
Детектив Эшманн провел послеобеденные часы в кафе «Прибой». Лицо его обрело утраченные краски. Он съел тарелку фалафеля. Он сидел, собственнически глядя, как пятна солнечного света крадутся по полу, меняют форму, выцветают до оттенка яичного желтка, словно кто-то изображал солнце масляными красками, затем тают. Снаружи накатывал прибой, раскрашивая песок своим отраженно-фиолетовым цветом. Появились первые вечерние посетители, стали болтать и смеяться – сперва тихо, затем все более оживленно.
К семи вечера свободных столиков не осталось, ранние пташки успели наклюкаться, а бар был забит народом. В семь тридцать зажглась неоновая вывеска. Затем прибыла парочка музыкантов, пропустила по стаканчику джина, чтобы нервы успокоить, и сыграла пробную композицию. Аккордеонист был лет двадцати по виду, укладывал светлые волосы во встопорщенную прическу и носил клетчатый драповый костюм; губы его двигались быстро и лукаво. Он походил на клоуна и вора. На гения и гика. Что бы он ни играл тем вечером, получалась, как быстро сообразили слушатели, насмешка либо над переусложненностью другой композиции, либо над другим исполнителем, либо над другим жанром. Они остались довольны. Они себя чувствовали его пособниками. Саксофонист – тот, что постарше, с парой глубоких складок у рта, оставленных годами работы, – то и дело прерывался и слушал: было похоже, что игра напарника ему кого-то напоминает и он старается вспомнить первоисточник. Затем, отрешаясь от предположений, закуривал, опускал взгляд на саксофон и присоединялся к нему. Ритмы взлетали и опадали, сплетались и расплетались. Они исполнили «Парковочную орбиту», «Entradista» и «Южный Нью-Венуспорт». Когда зазвучал «Манитаун в лунном свете», сентиментальности прибавилось, но затем парочка вывернула на прежний путь, публика стала аплодировать и свистеть, ибо деконструкция чамамских