Ночь Ватерлоо - стр. 6

Такие люди, как генерал Брайер, вступивший на военную службу взрослым человеком в тридцать один год, были белыми воронами в обществе этих пропахших порохом решительных людей, воевавших чуть ли не с детства. Но и у генерала Брайера, воевавшего с 1800 года, хватало военных впечатлений, полученных при Аустерлице, в Испании и в Германии.

Маленький человек с оливковым цветом лица (некоторые, однако, говорят, что он почти всегда был бледен), зорким взглядом и энергичным жестом, герой великих битв, владелец треугольной шляпы и знаменитых «сапог итальянской кампании», которые он то терял, то находил, зачаровывал меня в те далекие годы, когда вся моя маленькая детская жизнь делилась на-двое, словно свет и тень. Тенью был мир, называемый теперь «реальным», мир прочной советской мебели, черно-белого телевизора, иссушающей мозги школы, мир кондовый и дубовый, бессмысленный и лживый, в котором я не хотел жить. Другой мир, который сейчас назвали бы «виртуальным», сиял восхитительным светом у меня в душе, и в этом мире блестящий человек в сером сюртуке бил на полях сражений многочисленных тупых, косных, напыщенных и лживых людей, которых и я встречал в жизни. Я читал и перечитывал книгу Тарле в голубом твердом переплете с золотым тиснением на обложке. Наполеон восхищал меня красотой своих жестов, драматической позой и героической жизнью. Один против всей Европы, герой против посредственности, ясный ум против косности всеобщих понятий – он был так непохож на унылых политиков настоящего, погрузивших мир в скуку, так непохож на жестоких правителей недавнего прошлого, опутавших Европу колючей проволокой и уставивших ее концлагерями. Время Наполеона было чистой романтической мечтой, люди вокруг него – пестрый красавец Мюрат, безупречный храбрец Ланн, отчаянный солдат Ней – противостояли и противоречили той заурядной подлости жизни, которую я уже знал в мои четырнадцать лет.

В детстве я разыгрывал его битвы, расставляя моих многочисленных оловянных солдатиков в точном соответствии с диспозициями Аустерлица, Ваграма, Фридланда, Бородино и Ватерлоо. Я читал, зачитывался, упивался описаниями, представлял, воображал, сочинял и в результате жил в сияющем мире безупречного героизма, в котором убитые, конечно, были, но не было ни вывороченных внутренностей, ни вытекших мозгов, ни орудующих зубчатыми пилами хирургов, ни трупного запаха над огромными полями. Это была в моем представлении идеальная война для идеальных людей. Остальные, которых убивали, не то что не имели значения… я просто о них не думал. Они падали с пулей в груди и оставались лежать, как необходимая бутафория для героических сцен, в то время как французская кавалерия уносилась над ними вдаль, не касаясь их копытами. Задолго до того, как я побывал на Бородинском поле, я выучил его наизусть в моих военных фантазиях. Удар Наполеона под Аустерлицем я изучил во всех подробностях, и больше всего, конечно, меня восхищало его хладнокровие в тот момент, когда медленные колонны русских и австрийцев совершали грозное обходное движение, а он наблюдал за ними с вершины холма, приложив к правому глазу маленькую подзорную трубу. «Сир, нас обходят, не пора ли? – Подождите, пусть обходят… подождем еще двадцать минут», – отвечал он, и я не знал, чем больше восхищаться: его спокойствием или удивительным чувством, позволявшем ему сопрягать время и пространство.