Николай II без ретуши - стр. 40

Если когда-то можно было сказать: «Цезарь, мертвые приветствуют тебя», это именно вчера, когда государь явился на народное гулянье. На площади кричали ему «ура», пели «Боже, царя храни», а в нескольких ста саженях лежали сотнями еще не убранные мертвецы.

Фирсов Сергей Львович (р. 1959) – историк церкви. Из книги «Русская церковь накануне перемен. (Конец 1890‑х – 1918 г.)»:

…за четыре царствования XIX столетия было прославлено 7 святых. (…) А в эпоху правления Николая II прославлены Феодосий Углицкий (1896); Иов, игумен Почаевский (1902); Серафим, Саровский чудотворец (1903); Иоасаф Белгородский (1911); Ермоген, Патриарх Московский (1913); Питирим Тамбовский (1914); Иоанн Тобольский (1916). Кроме того, в 1897 г. в Рижской епархии было установлено празднование священномученика Исидора и пострадавших с ним 72 православных мучеников (как местночтимых святых), а в 1909 г. восстановлено празднование памяти св. Анны Кашинской.

Соловьев Владимир Сергеевич (16 (28) января 1853, Москва – 1 (13) июля 1900, имение Узкое, Московский уезд, Московская губерния) – русский философ, поэт, литературный критик. Сын историка С. М. Соловьева. Стоял у истоков «религиозного возрождения» в среде русской интеллигенции начала XX века. Оказал решающее влияние на формирование русского символизма. Из письма Николаю II от 23 апреля 1896:

Ваше Императорское Величество!

Всемилостивейший Государь!

Дело, о котором чувствую обязанность говорить Вашему Величеству, важно для России и для всего мира, и только от Вашего Величества после Бога зависит истинное его решение. (…) Чтобы оправдать свои давние предчувствия и смутные ожидания народов, чтобы восполнить свое всемирное назначение, Россия должна обнаружить духовную силу и сущность своей жизни. (…) Духовная сущность России есть православие, то есть чистейший и совершеннейший вид христианства. (…) Но может ли чистая и совершенная истина утверждаться насилием, владеть через принуждение совестью людей? Христос сказал: Я есмь дверь. Позволительно ли христианам силой толкать в эту дверь одних и силою же не выпускать из нее других? Православие в России есть церковь господствующая, но прежде всего она есть церковь христианская и, следовательно, господствовать может только силою убеждения и внутреннего духовного притяжения; притом естественные и никому не обидные преимущества принадлежат православию уже в силу того, что оно исповедуется Государем и большею частью народа. Зачем же тут еще принуждение, к чему эта внешняя искусственная ограда, это тройное кольцо из уголовных законов, административных притеснительных мер и цензурных запрещений? Но как ни тяжелы и обидны эти оковы для стороны терпящей – для раскольников и сектантов, для иноверных и инакомыслящих, – без сравнения тяжелее и обиднее такое положение для самой господствующей церкви: для нее оно прямо пагубно. Крепостное право, порабощая крестьян, развращало помещиков. Закрепощение людей к православию лишает русскую церковь нравственной силы, подрывает ее внутреннюю жизненность. (…) С каким успехом можно заблуждающихся убеждать в истине, во имя которой они уже посажены в тюрьму или сосланы в ссылку? Оружие церкви есть слово, но можно ли достойно обличать словом тех, кому уже зажали рот силою? (…) Ибо хотя не все гонимые страдают за правду, но все гонители заставляют страдать высшую правду в самих себе. (…) Сторонники религиозного принуждения утверждают, что оно необходимо для единства и крепости государства. Об основательности такого взгляда Ваше Императорское Величество легко может судить по ярким историческим примерам. Во Франции Людовик XIV, отменив закон веротерпимости, систематическими преследованиями принудил протестантов к выселению. Цель была достигнута, вероисповедное единство французского народа восстановлено вполне. Но скоро «великая» революция показала, как пригодились бы нравственные и умеренные протестанты против неистовых якобинцев. Гнали «еретиков», а получили безбожников. Гнали заблуждающихся верноподданных, а получили цареубийц. (…) Перед Богом, говорящим в Вашей совести, мы все равны, Государь! Только сознание моей нравственной обязанности дает мне смелость напомнить Вашему Императорскому Величеству то, в чем я по совести вижу единое ныне на потребу России, к чему все прочее приложится. (…)