Нежный театр - стр. 31
Он, чтобы успокоиться, кладет мне руку на плечо, отпустив передачу.
Гладит меня по затылку.
Его ладонь складывается в живой крупный лепесток. Я опираюсь о нее как о подголовник. Его пальцы мягко вздрагивают.
Я чувствую достоверность и выстраданность этого жеста. Его необходимость.
Я чувствую, что в сумерках ему легче что-то необходимое пережить со мной. Перенесть наш общий неделимый остаток. Ведь в нем заключены именно мы – друг для друга, неотъемлемые, постыдные в своей разделенности, кроткие и согласные на расставание.
Ему в сгущающемся свете делается свободнее.
У него тяжкая десница.
Я понял тогда, через это прикосновение кто я.
По плоти своей.
Понял себя как цитату, возвещенную им и продолжающую его.
Ведь кто я? Извещение о себе самом и о нем, о моем отце одновременно. Ведь рядом со мной он меня все время ирреально порождает, так, что я делаюсь не нашими невысказанными отношениями, а их неподъемным весом.
Ведь я наконец-то понял его особенным образом, без помощи слов, так как у меня не было тайного языка, что бы об этом понимании сказать даже самому себе.
«Господи, Господи, Господи, – с кроткой серьезностью повторял я про себя, – если Ты есть, не дай мне, добрый Господи, расстаться с ним».
Я понял, что иметь жалкого отца – больше, чем иметь сокровище.
Вот почерневшая пустота и редкие летящие двойные огни влетают в нас, делая нас неодушевленными, распахнутыми и сквозными.
Моей молитве не за что зацепиться, и она тоже пролетает сквозь меня, оставляя во мне щемящую выемку.
Мне становится понятно, что я состою из иного вещества, и тела во мне почти нет. Я делаюсь равным видимости того, что переживал. Для самого себя совершенно нереальным.
Ни одного моста по пути.
Ни одна железная дорога не пересекает шоссе, ни одного шлагбаума, где бы мы могли хоть на миг остановиться. Чтобы обездвиженность отяжелила меня или растворила как полную мнимость. Ведь я пребывал где-то между ними. Вблизи фантома отца, которого страстно любил, и человеческого тела, принадлежащего другому мужчине, вычеркнувшему когда-то меня из своей взрослой жизни так цинически легко.
У слова «легко» нет границ.
Мы мчимся, чтобы больше не увидеться, понимаю я.
От руки, лежащей на моем плече, от пальцев, перебирающих мои волосы на моем затылке, я начинаю возбуждаться. Даже не от этого, а оттого, что моей близости с отцом положен серьезный и зримый конец им самим, ласкающим меня в первый и последний раз.
Ведь так и вышло. Потом мы так и не пересеклись. Нигде. При его жизни.
Хотя это и было сто лет назад, я помню каждую деталь той ночи.