Нежные и надломленные - стр. 16

–Знаешь что, прояви-ка соседскую солидарность – дай-ка мне свой вантус на один день.

–Зачем? – прикинулась я невинной.

–Да так, раковина пошаливает.

–Нет, не дам.

–Почему? Вантус, мне всего лишь вантус нужен – на один только день.

–Да пойди и купи!

–Денег нет.

–Он стоит копейки, рублей 20, а вещь полезная и нужна в хозяйстве всегда. Не дури!

–Ах, вот ты какая! Не хочешь соседке вантус одолжить!

–Не хочу. Попроси у соседки напротив. А то я с вантусом под мышкой буду дурацки выглядеть на улице, пока до тебя дойду.

–Значит, не дашь? Ну-ну. Вот ты какая!

–Ага.

–Поэтому у тебя с матерью такие плохие отношения!

–Как!!!!???? – я прямо от обиды села на диван, охая.

Ася стала на меня наседать, и меня пробило на вой.

Мы встали в крошечной прихожей хрущовской друг против друга, вцепившись в косяки дверей, которых тут было на двух метрах целых три, и я вопила, а Аська наседала въедливо, как дознаватель. Как потом мне рассказала Антонина, Аська отучилась три курса на юридическом…

–Меня угнетает то, что я живу с чуждым мне человеком! – выла я. – Этот человек ежеминутно угнетает меня. Понятно, что все люди чуждые, за редким исключением. Но норка! Но стены! Но крошечная норка, внутри которой ты можешь построить своё тело, сосредоточить свой дух, чуть-чуть выспаться и восстановить свой гомеостаз! Я жертва дурного коллективизмуса! Моя матушка, изнасилованная коллективизмусом, и сталинизмусом, и авторитаризмусом, основанным на глубинном недоверии в человека, она, она…

–Не жалуйся! Она! Она! А ты?

–Да, я дерьмо, слабое дерьмо, расплывчатый дед Момун. Я не смогла отстоять себя в великой борьбе со своей матерью! Я не смогла придумать, куда бы мне от неё уехать, в какую географическую точку мира, чтобы уйти от этой унизительной борьбы. Мне всего-то надо было в жизни – отдельную крошечную комнатушку, изоляцию от родных материнских глаз, чтобы эти глазики не давили на меня ежеминутно со своей перевёрнутой наизнанку мудростью. Маменька! Вы не смогли и свою-то жизнь выстроить, вы так и не избавились от своих пороков и грешков, от своей скудности, злопамятности, неверия в людей! Она же ни разу, ни разу в жизни не призналась в своих ошибках, ни разу прощения не попросила за то, что накосячила. Я, если чашку разобью – так маменькин вой стоит на всю вселенную. А если она – то всё нормально. Мне ни разу в голову не приходило хоть писк малейший издать, даже если это моя разлюбимая чашечка!

А как она себя на кухне ведёт! Я захожу на кухню. Там матушка что-то из сумок выгребает. Пройти в узкую щель трудно. Я уже знаю, что если попросить подвинуться – начнутся поучения: «Что, сильно занята? Спешишь? Подождать никак не можешь? Ишь, занята она!» И т. И т.п. Если встать и стоять по стойке смирно – чайник кипящий заплюёт всю плиту и каша пригорит. Остаётся идти напролом. То есть я встаю на цыпочки, чтобы моя толстая часть тела оказалась выше её толстой части тела. Но Зоя Игнатьевна обычно ещё больше отклячивается, хотя могла бы встать под другим углом, чтоб пройти можно было. Но её только и нужно одно – контакт! Соприкосновение телесами в узком проходе между углом стола и углом рукомойника неизбежно. Протискиваюсь. Задеваю. «Ишь, мать толкнула! Ты чего толкаешься, а? Я и так едва на ногах стою, а она, здоровая лошадь, меня, старенькую женщину толкает!» Вот так мы общаемся.