Неупиваемая Чаша (сборник) - стр. 75
И показывают. Так я и ахнул. А там все! И мое имя-отчество, и фамилия, и в каком я ресторане – все. А это наш жилец Кузнецов прописал.
И вдруг мне Игнатий Елисеич и объявляет:
– Штросс распорядился тебя уволить. Ступай в контору. Я тебя не могу к делу допустить.
Сперва и не понял я.
– Как так уволить? За что про что?
– За что, за что? Приказал, и больше ничего.
Так руки у меня и опустились. Я к Штроссу в кабинет. Допустил. Сидит в кресле и кофе ложечкой мешает.
– Да, – говорит, – что делать! Нельзя тебе больше у нас служить.
И на лицо мне смотрит.
– Мы подвержены… Уж раньше требование было, а я тебя держал, а теперь все известно, и про наш ресторан… Ничего не могу.
– Густав Карлыч, – говорю, – за что же? Я двадцать третий год верой и правдой… интерес ваш соблюдал.
Поплакал я даже в кабинете. А он встал и заходил:
– Я ничего не могу! И хороший ты слуга, а не могу. Вот что могу – сделаю…
Взял со стола трубку телефонную – с конторой – и приказал:
– Выдать Скороходову пособие семьдесят пять рублей и залог!
Взяло меня за сердце, и я им тут сказал:
– Вот как за мою службу! Я все у вас между столов оставил, за каждую стекляшку заплатил… Обижаете!..
Он бумагами зашумел и так и покраснел.
– Не мы, не мы!.. Мы тобой довольны, а у нас правила…
Да, у них правила… У них на все правила. И на все услуги. Деньги, вот какие у них правила. И в проходы можно, на это препятствий нет. Пылинку на столах, соринку с пола следят со всей строгостью. За пятна на фраке замечание и за нечистые салфетки… Все это очень необходимо. А вот за двадцать два года…
Посмотрел я на них, как они в кресле сидели, как налитой, и в бумагах по столу искали, и хотел я им от души все сказать. Так вот… хотел им сказать с глазу на глаз… Да в глотке застряло. Так все у них удобно, и ковры и сухарики…
– Только, конечно, – говорю, – все помирать будем!..
– Ну, довольно, довольно!.. Сказал, ничего не могу!..
И замешал ложечкой.
Пришел в официантскую. Посочувствовали, конечно, администрацию поругали. Ругай, пожалуй… Икоркин очень жалел и руку жал. Сказал, что в обществе заявит. Очень горячился. Говорю метрдотелю:
– Вот, Игнатий Елисеич, за хорошую службу мне награда…
А он мне тоже руку пожал и говорит:
– Жаль, ты очень знающий по делу. Я вот сад на лето сниму и тебя возьму для ресторана старшим. Наведайся к весне…
Вошел я в наш белый зал. Много я тут сил оставил на паркетах, а жалко стало… Двадцать два года! Должен же был знать, что не в этих покоях помирать буду. И людей совестно… Словно как жулика какого выгнали, а сколько я здесь всего переделал и скольких ублаготворил! Следов не осталось от такой службы – в воздух и в ноги она уходит…