Нет причины для тревоги - стр. 43

Смешно было бы. Наконец, еще минут через десять, мой мобильник звякнул месседжем. От Альперта: «Голубчик, простите старика, мои бедные мозги не выдерживают напряжения. Я на приеме у своего лечащего врача на Харли-стрит. Ложусь на долгий срок в швейцарскую клинику. Буду под наблюдением видного психиатра. Собираюсь снова взяться за филологию. Буду писать историю советской литературы абсурда. Боюсь, мы не скоро увидимся. Ваш В.А.».

На этом отчет об эпохальной встрече с Альпертом я бы считал законченным, если бы не еще один инцидент в общении с нашими наблюдателями – официантами. Распрощавшись месседжами по мобильнику с Альпертом, я попросил счет. Мне было сказано, что все заранее оплачено Альпертом. Но как Альперт умудрился совершенно невидимым образом пройти незамеченным к выходу из ресторана? «В этом ресторане два выхода», – кратко проинформировал меня метрдотель и с преувеличенно вежливым поклоном демонстративно повернулся ко мне спиной. До главного выхода меня провожал не он, а молодой и неулыбчивый главный официант. Там в небольшом коридорчике за бамбуковой шторой, уже перед дверью, он похлопал меня фамильярно – из-за спины – по плечу. Я вздрогнул.

«What’s the fuck, what did you do to the grand man?» – его голос звучал почти шепотом, но в его глазах читалось скрытое бешенство. Я не понял вопроса: «Что я сделал с великим человеком?» Я? Ничего! Я вообще практически молчал. Я его слушал. Альперт подробно излагал интригующие эпизоды своей жизни (некоторые из этих историй я слышал не впервые), а я внимательно слушал. Вот и все. (У меня хватило ума не упоминать идею возможной биографии Альперта – я лишь фиксировал в памяти новые подробности.) «Listen? You – you?» – повторил за мной официант (английское you бывает по грубости хуже базарного российского тыканья). С его точки зрения (точки зрения наблюдателя), я не слушал, а все время перебивал Альперта своими неуместными комментариями и анекдотами из собственной жизни, снижал пафос трагических аспектов его автобиографического нарратива ироническими ремарками (официант так и сказал: tragic aspects of his autobiographical narrative), смеялся собственным шуткам и навязывал Альперту интерпретацию его экзистенциального отчаяния (existential angst, сказал официант) как иллюстрацию своих собственных эмигрантских комплексов. Короче говоря, я эксплуатировал трагическую исповедь Альперта в своих эгоистических целях, выуживал из него забавные анекдоты для развлечения литературного плебса Лондона, Москвы и Нью-Йорка. Под моим циничным взглядом эпическая одиссея Виктора Альперта превратилась в изжеванные обрывки газетного комикса.