Немного пожить - стр. 7

– Что значит «у жены не лежало сердце»? – спрашивает она.

Я гоню ее прочь. Не для того я дожила до таких лет, чтобы растолковывать гулящей молдаванке азы английского языка. Но это оплошность. Меня подводит нетерпение. Мой запас слов тает, спасение – в постоянном употреблении тех, что еще остались. Неважно, кто что понимает. При необходимости я бы судачила с пустым местом.

Что значит «у меня не лежало сердце», размышляет она, лежа в постели. Этим вопросом она задалась недавно. Или ей только кажется, что недавно. Ей не припомнить, когда началось это «недавно». Но одну вещь о себе она помнит твердо: всю свою жизнь она была ужасной женщиной. Потому-то ее мужья, любовники, короткие увлечения – не поймешь, как кого называть, – пропали, улетучились, канули; потому-то дети не зовут ее с ними жить.

Уж одну вещь она о себе знает. Или две.

Утром, до того, как над Северным Лондоном поднимается солнце, до того, как начинается свойственное концу лета жужжание, она принимается за новую вышивку на тему смерти.

Он родился без суеты и умер несуетно, выскользнув из жизни, как скользит в разинутый рот устрица.

«Это было не так уж трудно», – сказал он и угас.

Его никто не услышал

Шими Кармелли, прямой, неулыбчивый, раскладывает карты так, словно возлагает цветы на могилу врага.

Из его нагрудного кармана торчит краешек красного, как пятно крови, платка.

Вдова Острапова подавляет дрожь. Какие жесткие, какие ухоженные у него пальцы! Она наклоняет голову, втягивая ноздрями издаваемый ими запах. Она уже не в том возрасте, чтобы устыдиться. Да и он, по ее разумению, не в том возрасте, чтобы смущаться. Но тут она ошибается. На девяносто первом году жизни Шими Кармелли сохраняет мальчишескую застенчивость. Мужчина, не тревожимый воспоминаниями детства, уверенно почтенный, прочно чувствующий себя в собственном теле и не робеющий в присутствии женского тела, не одевался бы так педантично, как Шими.

Валериановое масло. Найдя отгадку, Острапова жмурится.

Он неторопливо качает головой. Все его действия неторопливы и обдуманны. В девяносто лет нельзя ничего оставлять на авось.

Но вдова не из пугливых. Теперь она подносит его пальцы к лицу, как цветы.

– Вытяжка пальмы каламус?

Мирровый пучок – возлюбленный мой у меня; у грудей моих пребывает[6].

– Мыло, – бесхитростно отвечает Шими. Умалчивая, правда, откуда ему доставляют это мыло.

– Вы такая кокетка, Анастасия, – замечает вдова Саффрон.

– Всегда ею была, – подтверждает вдова Шульман.

Анастасия Острапова, не боясь показать свое обвитое золотыми цепями черепашье горло, запрокидывает голову и хохочет.