Нелюдь - стр. 12
Встав так осторожно, будто он был стеклянный, ван Эрлик повернулся лицом к коробочке голопроекта, и расстегнул мотню. Император зашипел и погас. Стальная стена за спиной пленника отъехала в сторону.
Ван Эрлик неторопливо повернулся. Около растворившейся диафрагмы двери стояли двое «боевых хамелеонов». Камуфляжный режим был отключен, комбинезоны сияли ослепительной белизной, которая по мнению Службы Идей должна была означать необычайную чистоту помыслов Службы Опеки. Но для любого, хоть немного разбирающегося в биочипах, она означала просто один из режимов работы комбинезона-перевертыша.
У «хамелеона», стоявшего справа, на плечах были нашивки курсанта Высшей Школы Опеки. Ему было лет шестнадцать, не больше – возраст, в котором на патриархальном Харите уже становились мужчинами, а в более индустриальных обществах еще только заканчивали школу. У него был пухлый детский подбородок и глаза цвета арморпласта.
– Что ж вы императора-то в карцере держите, – спросил ван Эрлик, неторопливо застегивая ширинку.
Курсант ничего не ответил, а другой «хамелеон», постарше, вынул из кобуры станнер и, нацелив его чуть ниже пояса, сказал:
– Вылижи.
Ван Эрлик молча ударил его. Когда знаешь, что боль прийдет, ее можно немного контролировать, и удар получился довольно внушительный, сержант отлетел к переборке метра на три, а ван Эрлик рухнул на пол, подкошенный серебряным хлыстом боли. Сержант вскочил мгновенно и поддел заключенного ногой в живот, ван Эрлик заорал, и когда пират уклонился от следующего пинка, боль от быстрого движения оказалась куда сильней боли от удара.
– Прекратить!
Ван Эрлик медленно приходил в себя. Он сидел на полу, запястья, схваченные нейронаручниками, пылали так, словно их сунули в реактор.
– Что вы себе позволяете, сержант? – резко сказал курсант Школы Опеки.
И, повернувшись к ван Эрлику:
– Два часа назад ты убил его сына.
Ван Эрлик молча посмотрел на сержанта. Красные лопатообразные руки, торчащие из белоснежных рукавов, были усеяны шрамами от плавиковой кислоты. Преданность – дорога с двусторонним движением. Трехтонный мешочник считал врагами всех, кроме своего воспитателя. Чтобы добиться такого эффекта, мешочника не оставляли ни на секунду. Поводырь лоеллианина тоже не имел в жизни ничего, – ни семьи, ни детей, ни друзей, – одну только выросшую в его ладонях клетку, превратившуюся в черную тушу, с которой он ел, спал, жил, и разговаривал настолько, насколько туша его понимала.
– Жаль, что не тебя, – отозвался ван Эрлик.
Курсант ничего не ответил пленнику. Детские пухлые губы обиженно дернулись.