Не время умирать - стр. 9
– Я к тому, что вещь дорогая, не у каждого имеется. У этого забавника есть. И кукла… хорошая, говоришь?
– Красивая. Большая, волосы эдакие…
– Во-о-от, небось фарфор, вещь тоже недешевая. И вот, имея фотоаппарат, вместо того чтобы самолеты, птичек там фотографировать, футбол – надо сначала испортить дорогую вещь… не пожалеть времени, чтобы такое вытворить с бедным пупсом… да и не пупс. На человека похожа. Да еще на все это пленку тратить! Тьфу! – Андрюху передернуло. – Сей секунд шерсть по хребту поднимается.
Тут он, как бы спохватившись, перевел разговор на какую-то ерунду, и Колька засобирался домой. Прощаясь и пожимая руку, Пельмень все-таки снова вернулся к вопросу, который задел его за живое:
– Надо бы Витьку Маслова за жабры взять.
– За что? – удивился Колька.
– За жабры.
– Я к тому – по какой причине?
– Выяснить: у кого, жучара, сторговал «Федю».
– Зачем это?
– А для вообще. Для сведения. Такого выдумщика, с фантазиями, неплохо бы знать. Сначала котят вешают, а то вот кукла без глаз, без ног – и «чё такова», а потом и до людей доходит.
– Как дойдет до дела – так и возьмем, – утешил Колька. – Бывай пока. Тоська ждет, не забудь.
И, увернувшись от дружелюбного пинка, удалился.
Часть первая
На всю долгую одинокую жизнь он запомнил ее такой, какой увидел в первый раз. Прозрачное бледное личико, темная толстая коса, белая тонкая шея, большие оленьи глаза. Платье с аккуратно подшитым новеньким воротничком. Крошечные, отполированные ботиночки на маленьких же ножках, которые ступали легко, травы не приминая.
И футляр со скрипкой.
Парень возвращался с обхода, злой и усталый, а она стояла у пруда, который кликуши какие-то окрестили Чертовым. Держа под мышкой потертый темный футляр, она кормила пестреньких уток, и птицы важно скользили по золотистой воде, соблюдая очередь, склевывали кусочки булки.
Парень был голоден как волк, а тут глупая девчонка крошит дурацким кряквам хлеб! Аж руки зачесались надавать ей как следует. Взяла моду мелкота – еде еду бросать!
Девочка, почуяв недобрый взгляд, встрепенулась, повернулась и глянула светло-синими глазами… Ох! Его путейское сердце, промасленное, закопченное, вдруг стало огромным, душа – белой-пребелой, легкой как пух, прямо упорхнула под вечерние московские облака.
Вопрос о нагоняе был снят. Назрел другой: как заговорить?
Ведь ей лет двенадцать, вряд ли тринадцать, и вон скрипочка – наверняка с пеленок в музыкальной школе. Ему же уже семнадцатый, он путеец, прокуренный, промасленный. Если подвалить к ней нахрапом, поди, испугается, убежит…