Не уходи - стр. 20

– Маклеры, перекупщики?

– В этом роде, Андрюша. Хищность заметна в глазах.

Проведя в гостях у графа еще полчаса, мы поблагодарили хозяина и откланялись, с обещаньем вновь навестить его дня через два. Граф должен был сделать кое-какие дела в Московском археологическом обществе, председателем которого продолжал оставаться, а главное – участвовать в мероприятиях памяти Петра Яковлевича Чаадаева, чье пятилетие со дня смерти знакомые его желали отметить.

Часы показывали лишь начало девятого вечера, свет дневной еще не собирался сменяться на сумрак.

Ах, как прекрасна Москва в эти весенне-летние дни, как радостен лишившийся холода воздух, и улыбчивыми становятся люди – это счастье предвкушения лета: тепла, зелени, бесхитростной неги по вечерам. Как замечательны кроны деревьев по московским бульварам, которые недавно совсем были уныло-голыми, – будто хотят сейчас сказать они человеку об обновлении жизни, о неконечности ее вообще и для каждого.

Дядя махнул тростью, подзывая извозчика, и приказал, когда мы устроились:

– В Замоскворечье.

– Черемуху нюхать, дядя?

– А куда там, барин?

– На Ордынку.

Ордынка – дорога, по которой в татарскую орду везли дань, печально известная еще с ранних времен.

Да, впрочем, все названия в Замоскворечье исторические: от поселявшихся там ремесленных групп – Новокузнецкая улица, Кожевническая, Овчинниковские переулки, названия от Татарской и Казачьей слободы, а позже – со второй половины XVIII – место это, с хорошей землей, Москвою-рекой с двух сторон – пришлось очень по вкусу дворянству для городских усадеб, богатому, и не очень, купечеству, и очутилась в Замоскворечье вся разношерстная Москва, всё ее старое и новое представительство.

– Может быть, к Александру Островскому заедем? – пришло вдруг в голову дяде.

– К драматургу?

– Однако, – усомнившись, отказался он от намерения, – хоть и приятели, а без предупрежденья нехорошо – оторвем, чего доброго, от работы. Слышал я, он за три последние года в литературе большую силу набрал?

Дядина молодость проходила в гуще художественной и умственной жизни, и вряд ли не большая часть известных людей Москвы состояла в его приятелях либо хороших знакомцах.

– Да, Островский популярен сейчас весьма. И даже нашим русским Шекспиром зовут, а Аполлон Григорьев утверждает – что превзойдет.

– Ох, Аполлон! Талантище, а меры не знает ни в чем никакой. И художество и ум развиты чрезвычайно, вся наша литературная и идейная молодежь рядом с ним казалась, – дядя ткнул большим пальцем за спину в прошлое, – казалась в чем-нибудь недостаточной, именно на его фоне. У него и прекрасная теория органичности была, так и не прописанная до сих пор.