Не только Евтушенко - стр. 4
На этой евтушенковской шкале есть, понятно, лучшие и худшие евтушенки, и есть евтушенки не только хуже, но лучше Евгения Евтушенко. Ничего уничижительного, да и не те это категории «лучше – хуже», в которых я рассматриваю представителей шестидесятничества. Оговорю сразу и жанровые особенности – не байопик, не биография и не монография, а именно портрет, еще точнее – штрихи к портрету. В нашем случае: штрихи к портретам. В двух книгах, которые зависимы друг от друга – и независимы. Как все книги одного автора – Владимира Соловьева.
Каждый из портретируемых остается самим собой, включая Евгения Евтушенко, но знаменатель не менее важен, чем числитель, а может, и более: у кого – как. А что непонятно, разъяснится мною по мере сочинения двух этих книг, читателем – по мере их чтения. Как и подзаголовок «Ночной дозор», хотя и так ясно, что фигуранты этих книг были не только в услуге времени, но в ночном дозоре пространства, аббревиатурное обозначение которого – СССР – исчезло с лица земли, а не только с политической карты. Потому и обозначаю это сжавшееся, как шагрень, пространство словом «Россия».
Раскрою карты, хоть никогда картежником не был. Палимпсест еще и потому – по личным причинам, – что черновик написан лет десять назад в качестве преамбулы к моему роману с памятью «Записки скорпиона», назывался «Наперегонки со смертью», нисколько не устарел, осталось только ввести его в магнитное поле новых книг. Вот я и стал писать новый текст на старом, и нового, боюсь, окажется больше, чем старого. В той же книге есть портретные главы про Евтушенко и евтушенок, которые еще как мне пригодятся, перестроенные на новый лад. Приравняем те старые заметы к дневниковым и активизируем их и задействуем в новом пространстве очередного моего метафизического романа, как угадал жанр книг этого сериала Геннадий Кацов, даром что поэт. Вот его пояснение в рецензии на предшествующий том этой линейки:
Эпиграф к книге: «Иосифу Бродскому – с любовью и беспощадностью». Так оно и есть: ровно 700 страниц любви к великому поэту и беспощадности ко всем представленным в книге героям: Бродскому, Кушнеру, Бобышеву, Рейну, Евтушенко, большинству мемуаристов, уже застолбивших в истории право на близость и память, но прежде всего – к самому автору. Если – себя в книге воспоминаний любит – то больше всех, если вспоминает – то чаще всех, а уж если беспощаден – то к себе первому, любимому и с абсолютной памятью.
В этом – одна из самых любопытных интриг книги. Ведь можно выступить в обличительном жанре «Исповеди» Руссо, критикуя, препарируя самого себя; или по-эзоповски пройтись по современникам вкупе с соратниками, чему масса в литературе примеров.