Не пойман – не тень - стр. 40

Процесс прощания с Аллой вступал в свою мрачную, неотвратимую фазу – всё происходящее теперь разворачивалось по сценарию, которого никто не хотел, но каждый знал наизусть.

Гроб стоял на возвышении посреди зала, как будто центр тяжести всего пространства сместился к нему. Простая лакированная крышка глубокого бордового цвета отражала блики потолочного света – ровные, безжизненные, как блеск на крышке пианино в пустой комнате. Вокруг – венки, строго распределённые по окружности, с аккуратно выправленными лентами: белые, фиолетовые, серебристые. Надписи были стандартными – «От кафедры молекулярной биологии», «С любовью и болью», «Помним, скорбим». Столь же стандартными были букеты, принесённые сотрудниками, скромные, как принято: гвоздики, каллы, розы в нейтральной обёртке.

Сергей Андреевич ждал, когда зал немного опустеет. Не хотел подходить к гробу в потоке. Не выносил мысль, что рядом с ним кто-то будет говорить скорбные фразы или креститься через плечо, вытирая нос. Он ждал, прислушиваясь не столько к происходящему, сколько к себе. Казалось, в теле его царила подозрительная тишина, как перед началом землетрясения. Он не чувствовал боли. И это пугало.

Когда первые ряды гостей отступили, профессор медленно приблизился. Сделал несколько шагов вперёд, задержался у самого края. Смотрел не на венки, не на табличку с именем, а прямо в центр крышки, туда, где должно было быть лицо. Его нельзя было увидеть. Это был закрытый гроб – по решению семьи, по медицинским обстоятельствам, по всему, что не допускало зрительного контакта между живыми и телом. Осталось слишком мало.

Он знал это заранее. Слышал, как Игорь говорил об этом, глядя мимо. Понимал, что так будет. Но стоя здесь, всё же ощутил странное, неотступное желание увидеть. Не потому, что не верил. И не из сентиментальности. Просто внутри взыграло то, что он не умел называть – стремление зафиксировать прощание, сделать его осязаемым, физическим. Принять – через взгляд, через факт. А крышка, безмолвная, блестящая, не давала этой возможности. Она словно отгораживала не только мёртвое тело, но и саму идею потери.

Профессор не опустил глаз. Не вытащил цветок. Не перекрестился. Он просто стоял, глядя туда, где за несколькими сантиметрами дерева и ткани лежала женщина, с которой его не связывали официальные отношения, но которая была, возможно, единственным человеком, рядом с которым он чувствовал себя не фигурой, а существом. Не должностью. Не отцом. Не профессором. А просто – телом и мыслью. Слишком живым для того, чтобы чувствовать себя защищённым.