(не)Чужая жена - стр. 38
Твою же мать… девочка… что ты натворила?
Что, блядь, я натворил?
***
Интуиция не подводит. Мне реально приходится трахаться, но совсем не так, как хотелось бы.
Смотрю на эту несчастную, с подбитым глазом, грязную, дрожащую…
Хотелось бы.
И хочется.
Даже такую, млять, хочется…
Просто до боли в яйцах.
Потому что это мой суп харчо с перцем!
Это мой личный сорт самого лучшего, самого забористого «плана».
Чёрт, траву не курил, кажется, сто лет, почему вспоминаю?
Пытаюсь осознать то, что говорят про мою девочку – сколько времени прошло, а я все еще мысленно так ее называю, хотя она не моя, никогда моей не была и…
Я был уверен, что не будет.
Нет, Корсаков. Это чужая головная боль. Пора тебе к этому привыкнуть!
Хрен там.
С недавнего времени снова – моя.
И еще раз хрен. Всегда моя.
Не знаю, блядь, почему.
Ненавижу ее. Так, что жилы тянет…
За то, что сделала со мной. За то, что всегда со мной делала! И делает до сих пор.
Ненавижу, потому что из-за нее я слабак. Мякиш хлебный. Тряпка.
А я не люблю быть тряпкой.
Понимаю, что ее ведет, сознание теряет. Мне дотрагиваться до нее – все равно, что голыми руками из костра головешки таскать. Или железные прутья, раскаленные добела, хватать.
Но деваться некуда.
Беру. Несу. Помогаю.
Альтруист хренов.
Добрый самаритянин.
Дверь закрываю, а сам думаю – тебе важно, чтобы она была жива. Остальное тебя волновать не должно.
Но…
Мать твою, неужели ее правда…
Ее… силой? Еще и толпой?
Меня накрывает.
Сука! Сука!
Выть хочется!
Какая тварь посмела пальцем тронуть?
Где, блядь, был Клим и его команда?
Всех урою. Уволю. «Волчьи билеты» в зубы получат!
Так, спокойно, Корсаков. Спокойно.
Твой конек – хладнокровие!
Нельзя напугать ее еще сильнее, поэтому ты должен вести себя так, словно ничего не произошло.
Это правильно.
Что надо сделать?
Надо срочно показать ее врачу. Нужно ехать в клинику.
Звоню Товию, поднимаю всех на ноги. Не спать! Работать! Бабки плачу!
И снова хочется выть…
Что она так долго? Какого?
Вламываюсь – дверь не закрыта.
Она стоит у раковины. Лицо умыла. Синяки стали ярче.
И глаза как блюдца.
Красивые глаза. Нереальные.
Они у нее не голубые и не зеленые. Они цвет меняют. Это я давно заметил, еще когда она совсем девчонкой у отца своего работала. Когда она злится или волнуется – они темнеют и становятся как небо в грозу, солнцем высвеченное. А когда смеется и радуется – светлеют и становятся как морская волна.
Ты хренов поэт, Корсаков.
А вот Ромео из тебя так себе. Староват. Хорошо хоть лысины нет. Повезло.
Я что-то говорю. Она что-то отвечает.
Предупреждаю ее о клинике, понимая, что она вряд ли вообще вдупляет, что происходит. Ее и по голове, видать, хорошо приложили. А может, и накачали чем.