Настя и кроличья лапка / Остров / Мазок. Три повести - стр. 23

– Снимай, снимай, – сказал кто-то. – О, мужик лезет!

Из огня, из горящей бытовки, проламывая худые доски, наружу, едва ли не на камеру смартфона, вывалился человек. Штаны и куртка на нем дымились. Рот на черном лице мелькнул дырой. Человек упал в кусты и секунды три не шевелился. Пламя ревело, воздух даже с экрана дышал жаром.

По рукаву лежащего побежали несмелые язычки огня.

– Мужик, ты живой? – негромко спросил снимающий. – Мужик, ты горишь.

– А-а?

Человек сел, неуклюжими движениями стащил, смял куртку, выкинул, будто тряпку, и снова, оставшись в одной тельняшке, рухнул на землю.

– Ты пьяный что ли?

Камера взяла лежащего крупно, показала, как он дрожит и стискивает в кулаке тельняшку, словно даже на пожаре не может согреться. Через мгновение его фигура, подогнувшая ноги, застыла в кадре.

Снова заработала новостная студия, и молоденькая девушка-диктор принялась рассказывать об открытии торгового центра на пересечении улиц Добролюбова и Казачьей, но Настя уже ничего не слышала.

– Пусть он, а не Юрчик, – прошептала она.

Спала она на удивление хорошо. Почему-то была уверена, что теперь с Юрчиком ничего не случится. У нее же есть замена! Если что-то будет угрожать Юрчику, то пострадает не он, пострадает погорелец.

И никакой лапки не надо!

Конечно, шевелился в душе маленький червячок. Как без него? Крутился, стервец, у сердца, шипел: как легко ты за постороннего человека все решила! Ему и так досталось, а ты еще и Юрчика к нему прицепом приплела. Совесть есть?

– И что? – возражала ему во сне Настя. – Мне Юрчик важнее. А этот, посторонний, он кому нужен?

– Все же человек, – шептал червячок.

– Человек, – соглашалась Настя, – и жалко его, но Юрчика жальче. Тем более, это же так, на крайний случай. Если ничего плохого не произойдет, то и этот человек пусть живет, я за него порадуюсь.

– Но…

Червячок приготовился возражать, но Настя перевернулась на другой бок и увидела уже другой сон, без червячка. В пустом и светлом зале летало по воздуху кресло с изогнутыми ножками, становилось то большим, то маленьким и зудело, как муха. Иногда оно со стуком приземлялось и замирало на мозаичных плитках, словно уставало, и тогда Настя старалась незаметно подобраться к нему со спинки. Не чтобы прихлопнуть, нет, а чтобы, подкравшись, угнездиться на его сиденье. Где-то внутри Настя твердо знала, что кресло может унести ее из зала в другое, чудесное место. Поэтому она вставала на цыпочки и, сдерживая дыхание, крохотными шажками приближалась к отдыхающему предмету мягкой мебели. Не понятно, обладало ли кресло зрением, но всякий раз, когда Насте оставалось совсем немного, буквально – протянуть руку, оно тяжело отрывалось от пола и с сердитым гудением уходило к светлому потолку.