Наставник. Учитель Цесаревича Алексея Романова. Дневники и воспоминания Чарльза Гиббса - стр. 81

Пошла демобилизация армии. Стали увольняться солдаты. Стали уходить и мои стрелки. Вместо уезжавших, солдат более старых годов, стали мне присылать из Царского пополнения, солдат более молодых годов и более развращенных там в самом котле политической борьбы. Партия Писаревского стала расти все больше. Все больше и больше стало прибывать к нам большевиков. В конце концов, Панкратов – «маленький человек» как называл его Николай Александрович, – был объявлен под влиянием, конечно, агитации Писаревского «контрреволюционером» и изгнан солдатами. Он уехал. Уехал и Никольский. Солдаты же отправили в центр телеграмму, прося прислать к ним уже «большевистского» комиссара. Пока комиссар не ехал.

Не знали, к чему придраться. Решили: запретить свите гулять, пусть сидят все и не гуляют. Стал я доказывать всю нелепость этого. Тогда решили: пусть гуляют, но чтобы провожал солдат. Надоело им это, и постановили: каждый может гулять в неделю два раза, не более двух часов, без солдат.

Как-то однажды, желая проводить уезжающих старых, хороших солдат, Государь и Государыня поднялись на ледяную гору, устроенную для детей. Руководствуясь, конечно, одним чувством бессильной злобы, солдаты тотчас же срыли эту гору, мотивируя, однако, свой поступок тем, что кто-нибудь из посторонних может подстрелить их, а они будут отвечать.

Как-то однажды Государь надел черкеску, на которой у него был кинжал. Увидели это солдаты и подняли целую историю: их надо обыскать, у них есть оружие. Кое-как удалось уговорить эту потерявшую всякий стыд ватагу, что не надо производить обыска. Пошел я сам и просил Государя отдать мне кинжал, рассказав ему о происшедшем. Государь передал кинжал (его потом увез Родионов), Долгорукий и Жильяр передали мне свои шашки. Повесили мы их у меня в канцелярии на видном месте.

Я привел Вам слова Керенского, когда мы уезжали из Царского. Семья действительно ни в чем не нуждалась в Тобольске. Но деньги уходили, а пополнений мы не получали. Пришлось жить в кредит. Я писал по этому поводу генерал-лейтенанту Аничкову172, заведовавшему хозяйством гофмаршальской части, но результатов никаких не было“ (Там же. С. 297—298). В своей агонии Временное правительство забыло об обязательствах по содержанию тобольских узников. „Наконец, повар Харитонов стал мне говорить, что больше «не верят», что скоро и отпускать в кредит не будут. Пришлось мне обратиться к управляющему Тобольским отделением Государственного банка Черняховскому. Он посоветовал мне обратиться к купцу Янушкевичу, монархисту, имевшему в банке свободные деньги. Под вексель, за моей, Татищева и Долгорукого подписями, Янушкевич дал мне 20 000 рублей. Я просил, конечно, Татищева и Долгорукого молчать об этом займе и не говорить об этом ни Государю, ни кому-либо другим из Августейшей Семьи. Но все эти истории были мне тяжелы. Это была не жизнь, а сущий ад. Нервы были натянуты до последней крайности. Тяжело ведь было искать и «выпрашивать» деньги для содержания Августейшей Семьи. И вот, когда солдаты вынесли постановление о снятии нами, офицерами, погон, я не выдержал. Я понял, что больше нет у меня власти, и почувствовал полное свое бессилие. Пошел я в дом и попросил Теглеву доложить Государю, что мне нужно его видеть. Государь принял меня в ее комнате. Я сказал ему: «Ваше Величество, власть выскальзывает из моих рук. С нас сняли погоны. Я не могу больше Вам быть полезным. Если Вы мне разрешите, я хочу уйти. Нервы у меня совершенно растрепались. Я больше не могу». Государь обнял меня за спину одной рукой. На глазах у него навернулись слезы. Он сказал мне: «Евгений Степанович, от себя, от жены и от детей я Вас очень прошу остаться. Вы видите, что мы все терпим. Надо и Вам потерпеть». Потом он обнял меня, и мы поцеловались. Я остался и решил терпеть.