Над Самарой звонят колокола - стр. 72
– Остающихся в Самаре увести по казармам! – громко скомандовал Балахонцев, едва полковник взмахнул рукой и дал понять, что осмотр окончен, выбранных солдат, сержантов и офицеров он берет в свой сводный корпус.
– Вот горе нашему порутчику Счепачеву, не взяли на сражение, и медали ему не видать! – уронил Тимофей Чабаев. – Не запил бы с горя! А может, и с радости.
– Как же, велика ему радость! – тут же подхватил Петр Хопренин. – У мертвых зубы не болят, а ему еще ох сколько с ними маяться!
– Тише вы, смехотворцы! – шикнули из толпы на Чабаева и Хопренина. – Указ читать будут.
Роты сомкнули строй, сошлись в каре. Чернышев передал капитану Балахонцеву какую-то обсургученную бумагу.
– Должно, приказ, – строил догадки кто-то из цеховых за спиной Рукавкина. На него шикнул теперь отставной ротмистр:
– Нишкни, неуч! Какой приказ, коль бумага с шелковым шнуром и с сургучной печатью. Должно, будут объявлять солдатам указ матушки-государыни про самозванца Емельку Пугачева.
Так и вышло. Капитан Балахонцев возвысил голос, чтобы его слышали все:
– Солдаты! Известно вам, что на Яике объявился самозванец, взявший на себя имя покойного государя Петра Федоровича! По сему случаю получена нами копия с манифеста Ее Императорского Величества государыни Екатерины Алексеевны от октября пятнадцатого дня сего года. Вот вам сей манифест к оглашению:
«Объявляется всем, до кого сие надлежит. Из полученных от губернаторов казанского и оренбургского рапортов с сожалением мы усмотрели, что беглый казак Емельян, Иванов сын Пугачев бежал в Польшу в раскольнические скиты и, возвратясь из оной под именем выходца, был в Казани, а оттуда ушел вторично, собрав шайку подобных себе воров и бродяг из яицких селений, дерзнул принять имя покойного императора Петра III, произвел грабежи и разорения в некоторых крепостях по реке Яику к стороне Оренбурга и сим названием малосмысленных людей приводит в разврат и совершенную пагубу… – Капитан Балахонцев прокашлялся, повернулся спиной к ветру, который дул в проем между комендантской канцелярией и темной от ветхости богадельней, мельком глянул на застывшие солдатские шеренги. Лица солдат порозовели от холода, глаза отрешенно уставлены в сумрачного полковника, который, поскрипывая снегом, раскачивался на прямых ногах. – …Мы, о таковых матерински сожалея, – продолжил читать манифест Балахонцев, – чрез сие их милосердно увещеваем, а непослушным наистрожайше повелеваем немедленно от сего безумия отстать, ибо мы таковую предерзость по сие время не самим в простоте и в неведении живущим нижнего состояния людям приписываем, но единому их невежеству и коварному упомянутого злодея и вора уловлению. Но ежели кто за сим нашим милостивым увещеванием и императорским повелением отважится остаться в его шайке и тотчас не придет в настоящее раскаяние и рабское свое повиновение, тот сам уже от нас за бунтовщика и возмутителя противу воли нашей императорской признан будет и никаким образом, яко сущий нарушитель своей присяги и общего спокойствия, законного нашего гнева и тягчайшего по оному наказания не избежит…»