Начинается ночь - стр. 4
– Да, конечно, это целая история… То, как с ними обращаются…
Разумеется. Рана Салим крутит баранку в ночную смену. По улицам бродят бездомные в тряпичных обмотках вместо обуви. У этих лошадей наверняка незавидная участь: потрескавшиеся от асфальта копыта… Вообще, насколько чудовищно заниматься тем, чем он занимается, на фоне всего этого?
– Что ж, тогда это на руку защитникам лошадей, – говорит он.
Откуда этот бесчувственный тон? Он хотел, чтобы его слова прозвучали твердо, но не бессердечно. Его самого часто ужасает то, что и как он говорит. Порой ему кажется, что он так и не освоил толком родной язык, свое же собственное Питерово наречие – и это к сорока четырем годам!
Минуточку! Ему только сорок три. Откуда в нем это желание состарить себя на год?
Стоп, ему уже исполнилось сорок четыре в прошлом месяце.
– Ну, может быть, тогда эта бедняга погибла не зря, – говорит Ребекка и как бы в утешение проводит пальцем по его подбородку.
Какая семейная жизнь обходится без этих бесконечных прикосновений, всех этих несчетных проявлений сочувствия, терпких, как зубная паста? Ясно какая: несчастная. А какая пара не несчастна, по крайней мере временами? И все-таки невозможно объяснить нынешнее, если верить статистике, резкое увеличение числа разводов. Каким же отчаявшимся нужно быть, чтобы решиться на реальный разрыв, на жизнь за пределами этого привычного не-одиночества.
– Мрак, – говорит водитель.
– Н-да…
Но на самом деле Питер, разумеется, очарован этим видом развороченной машины и сбитой лошади. Не в этом ли жутковатая привлекательность Нью-Йорка? Да, это мрак и кошмар, как Париж Курбе. Грязный, вонючий, опасный город, пропахший смертью.
Честно говоря, ему жаль, что лошадь накрыта брезентом. Ему бы хотелось увидеть оскаленные желтые зубы, вывалившийся язык, черную лужу крови на мостовой. И не только из тривиального интереса смертного к смерти, но ради возможности свидетельства. Ради чувства, что они с Ребеккой не просто претерпели вынужденные неудобства из-за гибели животного, но, пусть где-то совсем сбоку, являются участниками события, что происшедшее включает их готовность не отвернуться. Ведь не случайно же нам всегда хочется видеть покойника. Когда они с Дэном обмывали тело Мэтью (бог ты мой, пролетела уже почти четверть века), разве не испытал он что-то вроде душевного подъема, о котором, естественно, ни слова не сказал ни Дэну, ни кому бы то ни было еще.
Такси вползает на Коламбус-сёркл и набирает ход. На высокой гранитной колонне и венчающей ее статуе Колумба (который, как выясняется, был кем-то вроде организатора массовой резни, не так ли?) – едва угадываемые бледно-бледно-розовые отсветы полицейских огней с места гибели лошади.