На обочине времени - стр. 76

– Выехал витязь во чисто поле радостный, а там ни тропиночки, – тихо протянула Надежда.

– Если Соловей, – вдруг подал голос Пончо, – должен быть дуб.

– Ай! – отчаянно отмахнулся Юра. – Я же сказал – что степь, что чащоба – все едино. Что видать во все стороны, что ни в какую – одинаково паршиво, если не понимаешь, куда же двинуться.

Я вспомнил беседу со Смелянским на дне рождения Якова Семеновича и тоже решил вклиниться в разговор:

– Но если все равно, в какую сторону топать, почему бы не попробовать эту?

– Какую? – ошарашенно уставился на меня Юра.

– Любую. Не выбирая. Просто прикинуть, куда больше тянет, куда ветер дует. И так топтать и топтать свою тропку.

– Ну а как окажется, что она не ведет, а уводит? – спросила Надежда.

– Значит, судьба у тебя такая. Только ты все равно это не поймешь… никто из нас не разберется, пока не дойдет до самого конца. А там уже поворачивать будет и некогда.

– Хорошую ты, Боря, перспективу нам обрисовал. Я бы сказал – сильно обнадеживающую. Но, кстати, – показал Граф донышком бутылки на пригорюнившегося хозяина. – Если тебе так хочется выставляться у них, почему ты не напишешь то, что уже наверняка пройдет?

– В самом деле, – обрадовалась Надежда. – Выставился бы со всеми, а там, глядишь, и продал бы что-то или заказ подвернулся.

– Но я не могу, – растерянно сказал Юра. – Просто не могу. Я знаю, что им нужно, но я этого не вижу.

– А если себя заставить?

– Пробовал. Еще только хуже становится. И на холсте гадко, а в душе еще пакостнее.

– Тогда я так понимаю, что главная твоя несвобода в тебе самом. Ты не властен даже в существе своем, а о каком же выборе можно мечтать?

– Но какая же свобода в том, чтобы освободиться от себя самого же?

– Эй, парни! – предостерегающе подняла ладошку вверх Надежда. – Что это вы пошли слова выкручивать. Свобода там, свобода здесь…

– Подожди, – оборвал ее Юра. – Дай досказать. Что я тебе отвечу, Серега. Внутренне свободный человек, по сути, не имеет возможности выбирать, поскольку вынужден оставаться самим собой.

– Но сначала, – тихо и твердо возразил ему Граф, – он должен сделаться самим собой. А для этого ему приходится выбирать и выбирать…

Сергея мы оставили на Большом, а сами свернули по Ленина налево. Я был уже почти дома, Пончо же еще предстояло топать несколько кварталов мимо Сытного рынка, мимо ЛИТМО, куда-то на Зверинскую. Прощаясь, Граф намекнул, что неплохо бы проводить его до двери, но я уже видел, что клиент вполне дееспособен. Да и у меня самого хмель быстро вытеснялся холодом, и кости мои дрожали совсем не по-весеннему. Пусто было в ночном городе, пусто, сыро и стрёмно. Не бандитов я опасался, в своем районе и сам мог напугать кого и когда угодно. Но странное, зыбкое ощущение вдруг поселилось во мне – чувство одиночества, полного, почти космического. Дома стояли двумя шеренгами, оставляя нам узкий проход в никуда. И двери были затворены наглухо, и окна зашторены. Ни единого лучика, только редкая машина прошелестит по асфальту, мазнет фарами по мостовой. Да, неожиданно тихо сделалось вдруг этой ночью. И самим нам как-то говорить не хотелось, словно вдруг оказались в душном, заросшем лесу. А может быть, это и были они – асфальтовые джунгли. В первый раз я почувствовал их столь явно.