На обочине времени - стр. 61
А когда однажды открыл глаза – напротив сидел Смелянский.
Лежбище я ставил изголовьем к окну, а потому мог, лишь приподняв веки, впустить в поле зрения всю кухню: замызганную плиту с газовым стояком, увешанным паутиной, тумбу, покрытую выцветшей клеенкой, которую все равно было не разглядеть из-под наставленной посуды, узенький столик, привалившийся торцом к стене. Мишка втиснул колени под столешницу и жадно пил чай: обхватил кружку ладонями и прихлебывал кипяток, согреваясь одновременно изнутри и снаружи.
– Привет! – сказал он, заметив, наконец, что я разглядываю его из-под одеяла.
Я выкарабкался из укрытия и подтянулся чуть выше, облокотившись на подушку.
– От Ленки тебе привет и… – он чуть запнулся, но все-таки продолжил так же уверенно: – …От матери тоже.
С похмельной головы я было решил, что это Людмила Константиновна неизвестно с какой радости вздумала раскланиваться со мной на изрядном, впрочем, расстоянии. Но Мишка, понимая мое состояние, объяснился немедля:
– Я заходил к ней как-то и звоню постоянно, так что ты не волнуйся. Она у тебя кремень. Очень серьезная женщина. Молча слушает, потом говорит: рада, что пока живой. И – вешает трубку… Один раз, правда, добавила: выгуляется – вернется. Примешь немножко? – Он покопался в сумке и выставил на стол бутылку «Экстры»: не самой лучшей водки даже по тем временам и не самой дешевой, но, в общем, вполне приемлемой.
– С утра? – прокаркал я пересохшей глоткой.
– Окстись, старик! Утро было уже давно, а сейчас далеко за полдень. Все физиологические процессы закончены. Время думать.
Я, медленно и плавно перетекая из одного состояния в другое, выкарабкался из-под одеяла, оделся, собрал лежбище, завернул за угол, потом прополоскал физиономию и сел к столу.
Если Граф его впустил, уходя на смену, значит, тогда было еще не больше двенадцати. И что же – он вот так два… (я украдкой покосился на вывернутое запястье, поскольку часы наручные по детской привычке ношу циферблатом вниз), два с половиной часа сидел, пил чай и пялился на меня спящего?!
Мы приняли по первой. Мишка пихнул мне по столешнице хлеб и развернул пакетик с колбасой: белесые полоски оболочки топорщились над рыжими ломтиками, сложенными неровной стопкой.
– Не кривись. Нормальная ветчинно-рубленая. Отдельной не было, а докторской давно уже и не пахнет.
– Эту же даже кошки не едят.
– Так ведь и мы не едим. Мы же только закусываем… Но, вообще, ты свинья.
Я опустил глаза на столешницу и сгреб в аккуратную кучку хлебные крошки.
– Ты же звонишь и рассказываешь.
– Ну да: я, совсем посторонний человек, рассказываю о ее сыне.