Мягкая посадка - стр. 20
А вот выпить с ним я, пожалуй, выпью. Можно и с «глазом» за лацканом, пусть Сашка утрется. Тут нет ничего страшного. Сдал – принял. В архив.
Туман с Красноказенной куда-то пропал, зато опять задул ветер и снег сыпал с остервенением. К завтрашнему утру опять навалит по колено. Я выбрал и сунул охраннику наиболее мятую купюру, отыскал на стоянке свой «Рейс-марлин», механически смахнул с защитной пластинки на дверце налипшие хлопья и сдвинул пластинку вбок. Оставалось только воткнуть палец в отверстие папиллярного идентификатора, и я чуть было не воткнул.
Это не было шестым чувством. Просто я нагнулся посмотреть, не попал ли в отверстие снег.
Из отверстия идентификатора торчала игла.
Наверно, секунды две я стоял в остолбенении, дурак дураком. Мишень мишенью. Потом сообразил присесть, натянул перчатки и бережно вытащил иглу. Она легко поддалась. Через секунду я уже сидел за рулем, но позволил себе отдышаться лишь после того, как нашел нужный рычажок и прозрачные экранирующие щиты прямо-таки выстрелили из своих ниш. Та-ак. Пули мне теперь от вас не ждать, ни ртутной, ни «пилы», если только вы не окончательные идиоты. Не знаю, ребята, кто вы такие, но в последовательности вам не откажешь, вот что я вам скажу. Цыбин, Андреев, Ржавченко… теперь, значит, Самойло? Прямо-таки стиль Борджиа, за что такая честь? Человек накалывает палец и очень спокойно, очень мирно опускается на снег, где и лежит себе, пока о него случайно не споткнутся, полузанесенного и твердого, как оглобля. Или, скажем, так: человек ложится на снег, и минуту спустя его уже рвет на мелкие фрагменты подоспевшая стая… Как Ржавченко. Я огляделся по сторонам. Естественно, никого не было. Тогда я стал рассматривать иголку. Это была самая обыкновенная игла от швейной машинки, с ушком у самого жала. С тупой стороны налипла какая-то вязкая дрянь – похоже, клей скорее замерз, чем схватился, и теперь не спеша оттаивал. Хорошего клея не нашлось? Я выдернул из записной книжки чистый лист, смастерил из него кулек и как можно тщательнее упаковал свою добычу. Пусть Сашкины коллеги разберутся, какой именно гадостью меня намеревались спровадить на тот свет. А еще я бы не возражал, если бы они разобрались с вопросом, кто именно хотел это сделать.
Сначала ничего не было, только досада. Я сидел в машине, даже забыв завести двигатель, и очень жалел, что бросил курить. Досада была оттого, что Сашка оказался прав, а я, выходит, вел себя как последний кретин. Потом пришел страх – тоскливый, потный, с мурашками по коже. Просто страх, без мысли и без движения. Я прогнал его, но не почувствовал заметного облегчения. Из человека, которого могут убить в принципе, я превратился в человека, которого хотят убить целенаправленно. Это не бодрило. Зато теперь я знал ответ на вопрос, надоело ли мне жить. Теперь мне как никогда хотелось скончаться от тяжелой и продолжительной, причем в чрезвычайно отдаленном будущем.