Мы из Тайной канцелярии - стр. 11
Иван сглотнул слюну и набрал в грудь побольше воздуху, но сказать не успел.
— Очень нужен, — ответил за сына Елисеев-старший.
— Подожди, капитан, — обернулся к нему Ушаков. — У парня и свой ум имеется. Пусть подумает и ответит мне, как на духу. Судьба его решается.
— Хочу служить в гвардии, — произнёс Иван.
Начальник Тайной канцелярии хмыкнул.
— Ой ли… Не ври, Ваня! У меня должность, сам понимаешь какая. Поневоле научился правду и кривду отличать… за столько-то лет. Не слышу я твёрдости в голосе твоём. Не хочешь ты в гвардии служить, а отцу об том говорить стесняешься… Или обидеть не хочешь, — проницательно заключил генерал.
Иван даже удивился: как же так, по одной брошенной фразе Ушаков раскусил его, будто орех. Воистину немалых талантов человек — Андрей Иванович. Не зря императрица его поставила покой государства и свой собственный сохранять.
— Ваше сиятельство, — заговорил Елисеев-старший.
— Брось, — приказал Ушаков. — Зачем парню жизнь калечишь? Нет в нём призвания к службе ратной. Даже мне, дураку старому, видно, а уж тебе, отцу, сам Господь сие видеть велел. Прозри, Егорий! У тебя Ванюшка, чай, не единственный сын?
— Ещё двое имеются, — с гордостью подтвердил Егорий Савелич.
— Такие же статью обиженные?
— Никак нет! Орлы высоченные, кровь с молоком! — обиделся за сыновей Елисеев-старший.
— Ну, так пусть они и идут в гвардию, а что с твоим старшим отпрыском делать, мы покумекаем. Скажи-ка, Иван, ты грамоте обучен?
— Так точно, — по-военному рапортовал юноша. — У батюшки моего в доме имел я пребывание в строгом отеческом учении, и букварь вытвердив, учён был батюшкою чтению сперва по Псалтыри, а после Псалтырь и Часослов переписал семь раз весь, а также Экзерцицию переписал семь раз всю, а по тому изволил батюшка носить мне из полковой канцелярии ордеры, и пароли, и табели, и ведомости, и то всё я писал немало и твердил, и батюшка при всём том был мне наставник. И тако бывало, что от сна меня пробудив, велел писать табели и ведомости на память тотчас. И за всякое упущение моё, а особливо за писание невнятное, чинил мне батюшка отеческое немалое наказание, и через то я науку добре возымел.
— Молодец, — сдержанно похвалил Ушаков. — А касаемо писания невнятного поясни — как оное дело нонче обстоит? Пошли на пользу отеческие наказания?
— Науку, коя носит название каллиграфия, я тоже превзойти сумел.
Ушаков довольно хлопнул в ладоши.
— Вот мы и проверим. А ну, садись за стол. Бери чистую бумажку из стопы. Вот тебе перо, вот чернильница.
— Что писать, ваша светлость? — спросил юноша, присев за широкий стол Ушакова и подвинув поближе письменные приборы.