Муза для чудовища - стр. 56

Дело было в понедельник, в три часа пополудни. Марина Брониславовна вошла в спальню и хорошо поставленным командным голосом объявила:

– Подъём!!!

А уже пять минут спустя стояла возле моих художеств с задумчивым и гневным видом.

– Кто это сделал? – спросила она, а я трусливо промолчала.

– Вертинская, твоих бездарных ручек дело?

Я затрясла головой. А может, и не трусливо, а гордо... Бездарностью я себя не считала уже тогда.

– Не ври мне. Возле твоей же кровати!

Моей. Я не спорила. Но фломастеры были возвращены на место ещё за тридцать минут до волшебного слова «подъём». И как я их возвращала, никто не видел. По крайней мере, я надеялась, что никто.

– Это не я, Марина Брониславовна.

А если и видел, то всё равно бы не рассказал. Марину Брониславовну у нас в группе как-то не жаловали.

– Это ты, – повторила воспитательница, а я ответила:

– Нет.

Она знала, что я лгу. Я знала, что она знает, что я лгу. Но признаваться было так невероятно стыдно и как-то неправильно... Разве же это бездарно? Я мельком глянула на малахитовые листья и цветочки всех цветов радуги... И упёрлась, как говорится, рогом. И Марина Брониславовна тоже. Воспитательница дождалась, пока я закончу полдник, и отправила меня в угол.

– Будешь стоять, пока не признаешься, – сказала она.

– Угу, – не глядя по сторонам, я прошествовала на лобное место, где и проторчала до половины шестого, пока за мной папа не пришёл.

Назавтра Марина Брониславовна встретила меня одним коротким:

– Ну?

Я упрямо скрипнула зубами и снова отправилась в угол, где и просидела весь день, исключая перерывы на еду и сон. Это повторялось изо дня в день в течение трёх недель, а потом обо всём узнала заведующая. Ну и мама, конечно. Влетело мне страшно, но грела мысль, что не мне одной. Марина Брониславовна в саду больше не появлялась.

Сейчас, глядя в тёмно-синие глаза Иана Джеро, я отчего-то вспомнила именно эту историю и решила: «Только через мой труп». У меня есть костыль. Даже два костыля. Руки, ноги – ладно, фактически, только одна нога – и очень громкий голос. Если он хочет, чтобы свою новую жизнь я начала со скандала... Что ж, мне это только на руку.

Я поджала губы, а ар Джеро чертыхнулся и нахмурился.

– Значит, на руках? – уточнил он, и я приготовилась вопить, как резаная. Жалко, конечно, но после такого выступления я вряд ли смогу когда-нибудь появиться в «Сотенке». Выдохнула. Вдохнула... но тут Иан вдруг наклонил голову и тихо, чтобы никто, кроме меня не услышал, попросил:

– Агата, пожалуйста. Я понимаю, что извиняться глупо... Что я тебе могу сказать? Прости за то, что я сделал то, что сделал?