Мурло - стр. 20

Когда дядя Жора умер (она узнала об этом, в очередной раз придя к нему утром с завтраком), Катя расплакалась, ноги её подкосились. Гладя его холодное лицо, она корила себя за то, что не присутствовала во время его ухода. Она прекрасно знала, что он одинокий человек, и всячески старалась его поддержать и не допустить того, чтобы ему недоставало плеча. Конечно, в полной мере скрасить одиночество дяди Жоры она не могла, потому чувствовала вину перед этим добродушным стариком. Он же это понимал и, не желая того, чтобы девушка тяготилась им, улыбался и убеждал её в том, что у него всё хорошо. Она видела, как дядя Жора мучается, и понимала, что ему ничем уже не помочь. Он, вероятно, и сам это понимал, потому от госпитализации отказывался: хотелось дожить последние дни не в грязной кафельной палате, а в родном месте, видя рядом с собой человека, которому не всё равно.

Катя сидела на его кровати и, вопреки своим ожиданиям, не страшилась трупа. Она во всех красках представляла, как дядя Жора умирал. «Наверное, – думала она, – он звал её, стонал, мучился от того, что рядом нет никого, кому бы он смог излить свои последние мысли и переживания». Но её, за что она себя проклинала, рядом не оказалось. Больше всего она боялась, что он умер на рассвете. Георгий Аркадьевич, как и она, был человеком мечтающим, тонко чувствующим, переживающим. Ей казалось, что самое дурное время для смерти такого человека – это рассвет. Ведь что, как ни робко занимающийся рассвет, наполняет душу тоскливой надеждой, а в этом случае – надеждой ещё и несбыточной. Она очень хотела, чтобы он умер ночью, без мук, но отчего-то была уверена, что это случилось именно на рассвете, ведь дядя Жора, она знала, всегда боролся до последнего.

Презрение и злоба, которые Катя испытала к родственникам Георгия Аркадьевича тем утром, за несколько месяцев отступили, стали менее острыми, но, когда она увидела этого самого родственника в лице Домрачёва, ярость её разгорелась с прежней силой. Сидя в комнате и подслушивая разговор родителей с ним, она тряслась от нетерпения заглянуть ему в глаза, как-нибудь нагрубить. Её раздражали родители, стелющиеся, как она думала, перед ним. Но Катю долго не звали, и она успела остыть и пристыдить себя за поспешное суждение о незнакомом человеке. Она вспомнила его усы, шершавый голос, прислушалась к добродушной, детской наивности в его словах и начала неосознанно оправдывать его долгое отсутствие, приписывать его личности незаурядные качества: честность, умение раскаиваться, доброту, справедливость. «Никак, – думала Катерина теперь, – этот хороший человек не мог бросить своего дядю, не будь у него на то веских причин». С этими мыслями она успела простить его и обвинить обстоятельства. Наконец Катя «официально» встретила его на кухне, однако всё, что она успела подумать о нём хорошего, к тому времени уже куда-то исчезло, и у неё зачесался язык: так сильно она хотела сказать что-то неприятное, оскорбительное. Но, не успев нагрубить, Катя одёрнула себя, ибо так до конца и не могла понять этого человека. Его глаза были ей недоступны: он смотрел лишь на свою кружку и её отца.