Мурка, Маруся Климова - стр. 4
Во всяком случае, если бы не он, Маруся не умела бы даже жарить мясо. И не только потому, что без него такой роскоши, как мясо, в их доме просто не водилось бы, но и потому, что мама искренне, не притворяясь, презирала быт и не готовила никогда, а бабушка хоть и готовила, но невкусно – как-то слишком просто, даже грубо; каша для Маруси и для поросенка у нее получалась одинаковая.
Маруся накрыла на стол быстро, пока Толя переодевался из полковничьей формы в домашние спортивные штаны. Наверное, у него сегодня в самом деле произошло что-то важное: Толя давно был в отставке и форму надевал лишь в особых случаях. Он вошел на кухню неслышно и обнял Марусю сзади так крепко, что она чуть не облилась раскаленным маслом со сковородки. Он был по пояс голый, а на Марусе был узенький топик; волосы, которыми густо заросла его грудь, защекотали ей спину.
– Все, Манюха, время твое на готовку вышло, – поторопил Толя, оттесняя ее от плиты. – Садись давай, выпьем-закусим, чем Бог послал.
Маруся посыпала мясо провансальской приправой, накрыла сковородку крышкой, выключила плиту и вытащила из-под стола табуретку. Но Толя ногой задвинул табуретку обратно, сел на диван, притянул ее за руку к себе на колени и сказал:
– Да не ютись ты на этой жердочке! Лучше меня приласкай и сама понежься.
И как же это было хорошо! Маруся потерлась носом о его грудь, чихнула от щекотных курчавых волос и счастливо рассмеялась. Толя одной рукой обнял ее, другой налил себе коньяк, а ей «Мартини».
– Так что же у тебя случилось? – напомнила Маруся. – Ой, то есть не случилось, а произошло?
– Хорошая ты девка у меня! – Он тремя глотками выпил стакан коньяка и на закуску поцеловал Марусю.
– Почему? – Она снова засмеялась: очень уж приятна для нее была такая его закуска.
– А понятливая потому что. Не случилось, а произошло… С полуслова все усваиваешь. С одной стороны, вроде так оно тебе и положено, головка-то в восемнадцать лет не отупела еще. Но, с другой стороны, молодые девки обычно только про себя, красивых, помнят, а ты вот… Эх, малыш, если выгорит у меня сегодняшнее дельце, ты у меня в золоте будешь ходить, икру половником кушать!
– Я и так в золоте хожу, – напомнила Маруся. – Ты же мне только что серьги подарил, хотя у меня уши не проколоты. А икру я есть не могу, я от нее икаю.
– Вечно ты свои пять копеек вставишь, – поморщился Толя. – Поторопился тебя похвалить! А уши, между прочим, ради подарка могла бы и проколоть.
Марусе не хотелось ни прокалывать уши, ни тем более надевать подаренные Толей крупные золотые серьги. Его коньячные бутылки, от которых за версту веет дороговизной, – это было, на ее взгляд, еще ничего, но вдетые в собственные уши серьги, от которых веет тем же самым… Конечно, если бы Маруся почувствовала, что Толе важно, носит ли она его подарок, то проколола бы уши сразу и вдела бы в них что угодно. Но ему это было неважно, и все по той же причине: потому что он был мужчиной и по-мужски не обращал внимания на мелочи. Широта натуры, невнимание к мелочам – это было в нем так заметно, особенно по сравнению с мелочностью всех творческих людей, которые окружали Марусю с детства, что она почувствовала это в нем сразу и сразу влюбилась в него. Во все в нем влюбилась, и в эту его прекрасную невнимательность тоже. Сразу и навсегда.