Моя последняя любовь. Философия искушения - стр. 79
Когда все было сделано, я велел гребцам налечь на весла, и мы тотчас поплыли к Санта-Марине. Разбуженные слуги перенесли сенатора в постель почти без признаков жизни.
Приняв на себя роль распорядителя, я велел бежать за лекарем, а последний, явившись, еще раз пустил кровь, чем и подтвердил правильность уже сделанного мною.
Я счел себя вправе остаться присматривать за больным и устроился возле его постели.
По прошествии часа явились двое патрициев, друзья страждущего. Оба были в отчаянии. Поскольку лодочники рассказали, что я все знаю, они стали расспрашивать меня, но не захотели выяснить, кто я таков; мне же показалось наилучшим хранить скромное молчание.
Больной оставался недвижим, и только дыхание показывало, что он еще жив. Ему делали примочки, а призванный неизвестно зачем священник, казалось, лишь дожидался его смерти. По моему настоянию никого не принимали, и возле больного оставались только я и оба патриция. В полдень, не отходя от его постели, мы пообедали, сохраняя полнейшее молчание.
Вечером старший из патрициев сказал мне, что, если у меня есть дела, я могу идти, а они проведут ночь на матрасах в комнате больного. «Что касается меня, сударь, то я останусь вот на этом стуле возле постели, ибо, если уйду, больной непременно умрет». Такой ответ, как и следовало ожидать, поразил их, и они с удивлением переглянулись.
Из немногих слов, произнесенных за ужином, я узнал, что сенатором, другом этих господ, был сеньор Брагадино, весьма известный в Венеции как красноречием и талантами государственного мужа, так и любовными приключениями бурной своей молодости.
Теперь он вел жизнь умиротворенного философа среди утех приятельства, которые доставляли ему не отходившие от него в этот час друзья – оба люди честные и любезные, из семейств Дандоло и Барбаро. Сеньор Брагадино был человек ученый, большой шутник, имел приятную наружность и чрезвычайно мягкий характер. Он достиг уже пятидесятилетнего возраста.
Лекарь по имени Терро, взявшийся за лечение, почему-то вообразил, что для спасения надобно растирать грудь ртутью. На следующий день у больного началось сильнейшее головокружение, а лекарь объявил, что через сутки действие снадобья перейдет на другие части тела, которые нуждаются в оживлении посредством циркуляции жидкостей. К полуночи несчастный весь горел, как в предсмертной лихорадке. Приблизившись, я увидел угасающие глаза. Он еле дышал. Я послал разбудить обоих приятелей и заявил им, что если больного сейчас же не освободить от гибельной мази, он умрет. Тут же, не дожидаясь их ответа, я обнажил его грудь и снял повязку, после чего тщательно протер тело теплой водой. Через три минуты дыхание выровнялось, и больной впал в спокойный сон. Мы все трое пришли в полный восторг и отправились спать.