Моя борьба. Книга четвертая. Юность - стр. 46
Я нахмурился и изобразил сосредоточенность.
– Хм-м, – протянул я, – шесть. Хотя погоди-ка, нет, пять.
– И кто они?
– У нас тут что, допрос?
– Да не-ет, но ответить-то можно?
– Сесилия, ну помнишь, из Арендала, мы с ней встречались, – начал я.
За окном проплыл старый магазин, где я в свое время потырил немало сладостей. Его давным-давно закрыли. Эспен включил поворотник.
– Та-ак. – сказал он.
– Марианна, – ответил я.
– Ты и Марианну трахнул? – удивился он. – А я и не знал! Чего ж ты не сказал?
Я пожал плечами:
– Личная жизнь-то у меня тоже должна быть.
– Слушай, из всех моих знакомых о тебе я меньше всего знаю! Но это пока только две.
Крупный мужчина с огромным брюхом и вечно разинутым ртом стоял у забора. Он проводил взглядом нашу машину.
– Вот эта семейка – та еще, – сказал я.
– Ты давай не уходи от темы, – не отступал Эспен, – еще трех не хватает. Я потом про своих тоже расскажу, если захочешь.
– Ну ладно. Еще исландка – она прошлым летом работала в киоске с мороженым рядом со мной. Я тогда кассетами торговал в Арендале, и она однажды пригласила меня домой.
– Исландка! – восхитился Эспен. – Звучит прямо чудесно.
– Оно и было чудесно, – подтвердил я. – И еще с двумя просто переспал по разу. Я даже не знаю, как их зовут.
Мы съехали с последней горки. Вдоль реки стеной выстроились деревья. Внизу они расступались, так что видно было маленькое футбольное поле, где три фигурки целились в четвертую, стоявшую в воротах.
– А ты с кем? – спросил я.
– Да сейчас уже некогда рассказывать, – сказал он, – приехали.
– Давай, выкладывай, – потребовал я.
Он засмеялся и остановил машину.
– До завтра! – попрощался я.
– Вот урод! – Я открыл дверцу, вышел и направился к дому.
Прислушиваясь, как постепенно затихает шум двигателя, я думал, что зря так подробно ответил ему. Надо было сказать, что это его не касается. Он бы на моем месте так и ответил.
Почему вообще ему везет, а мне нет?
Для него девушки значили меньше, чем для меня, это да. Не то, чтобы они ему меньше нравились, вовсе нет, но он, наверное, не считал, будто они чем-то лучше его, недостижимые настолько, что с ними нельзя ни говорить, ни делать какие-нибудь обычные дела, он ставил их на один уровень с собой или даже ниже, потому что уверенности в себе ему было не занимать. Так что ему было на них плевать, а они, видя это, стремились завоевать его внимание. В моих же глазах они оставались совершенно недоступными, да, кем-то вроде ангелов; я любил в них все, от просвечивающей на запястье вены до мочки уха, и когда видел очертания груди под футболкой или голую ногу под летним платьем, то внутри у меня словно что-то обрывалось, все вокруг кружилось и меня накрывало всепоглощающим желанием, легким, точно свет, а в нем таилась уверенность, будто все возможно, не только здесь – вообще повсюду, и не только сейчас, а и дальше в будущем. И едва меня охватывало это чувство, как откуда-то изнутри пронзало осознание, похожее на водяной смерч, тяжелое и темное, – отчаянье, покорность, бессилие, – и мир для меня замыкался. Оставалась неловкость, молчание, испуганные глаза. Оставались горящие щеки и острая тревога.