Моя бабушка – Лермонтов - стр. 17
Меня иногда наказывали «подметанием двора», но из этого ничего хорошего не выходило. Я сметала листья и мусор в одну кучу, разбрасывая все по двору. Тетя Бэлла пыталась научить меня подметать – делать несколько кучек, а потом собирать все в совок. Но я упрямо стремилась сделать одну кучу. Листья летали по всему двору.
В основном доме был чердак с крошечной дверкой. Однажды я туда залезла. И нашла там вещи. Я прекрасно помнила про запрет бабушки прикасаться к чужим вещам, но любопытство оказалось сильнее. В старом чемодане лежали женские платья. В еще одном чемодане – детские. В коробке – игрушки. Я рассматривала чужие платья, кукол, мишек, деревянное ружье и гадала, кому они могли принадлежать. Умершей жене? Ее детям? Или внукам? Почему их не выбросили бабушка или мама?
Спросить об этом у меня не получилось. Когда я вылезала с чердака, напоролась рукой на осиное гнездо. Да еще и с лестницы свалилась. Бабушка вместо того, чтобы меня пожалеть, отлупила полотенцем – зачем полезла на чердак? А если бы шею сломала? Так что про находки я решила молчать, чтобы не досталось еще больше. Но я часто думала – кто жил в этом доме до меня? Кто играл в эти игрушки? Девочка или мальчик? И где они сейчас? А они считаются нашими родственниками? А если они приедут, то мы с бабушкой должны будем уехать на Ленина или в другое место? Я часто бегала на Ленина. Скучала по своему двору, по ударам мяча по асфальту, по водопроводной колонке. Бабушка мне не запрещала.
Наверное, тогда я поняла, что дома нет и не бывает. Нет такого места. Сегодня дом есть, а завтра его нет. Да, будет другой дом, но это тоже будет не дом, а очередной адрес. Потому что всегда может прийти кто-то и прогнать. Я тогда стала плаксивой – бабушка поила меня травами и списывала мое состояние на падение с лестницы и ос.
Бабушка тоже стала другой. Мама всегда была серьезной, сосредоточенной. У нее появилась глубокая складка между бровями, будто она всегда сердится. Но я знала, что она не сердится, а думает. Бабушка же была смешливой, легкой, с гладким лицом, которое я считала самым красивым на свете.
Бабушка ходила хмурая, подолгу сидела у меня в комнате над своим секретером. Я засыпала под скрип ее пера по бумаге и стук о баночку с чернилами.
– Бабушка, ты чего? – спрашивала я.
– Не пишется, – отвечала она. – Не могу работать. Совершенно. Мне здесь не пишется! Ты не понимаешь. Не можешь понять. Не мое это место. – Она раздраженно хлопала крышкой секретера.
Это я понять могла. У бабушки были места, где ей писалось. На Ленина ей писалось прекрасно – она открывала окна, чтобы был сквозняк, придавливала листы чугунной сковородкой и иногда выходила на кухню «продышаться» – садилась на ящики с вещами дяди Шамиля и думала, уставившись в невидимую точку перед собой, забывая про свистящий чайник. Чайник свистел, пока соседка не заходила и не снимала его с газа. Бабушка даже не замечала, что в дом кто-то заходил.