Мой отец Иоахим фон Риббентроп. «Никогда против России!» - стр. 78

Когда докладчик закончил, мистер Блейк действительно пригласил присутствующих задавать вопросы. Пропустив вперед нескольких слушателей с их вопросами, я также попросил слова, чтобы указать, что истоки «четырехлетнего плана» и нынешних немецких стремлений к автаркии – они были резко раскритикованы докладчиком, видевшим в них доказательство отсутствия в Германии стремления к сотрудничеству, – в конечном итоге, находятся в Версальском договоре, по которому, как известно, Германия потеряла все свои колонии. Нехватка сырья, вследствие отсутствия его заокеанских источников, вынуждает мою страну использовать любые возможности его добычи и экономии. Для того и только по этой причине и был разработан «четырехлетний план».

Ответ мистера Гарнетта не был ни особо удачным, ни искусным, но исключительно полемическим. Не разбирая моих аргументов по существу, он заявил мне, что я не должен касаться Версальского договора, «поскольку если бы Германия выиграла войну, то немцы продиктовали бы своим противникам куда более тяжелые условия – это доказывает Брест-Литовский договор, заключенный рейхом с русскими».

За этим ответом угадывались кое-какие угрызения совести в отношении Версаля. Мне в тот момент пригодилось знание истории: я смог возразить мистеру Гарнетту, что Брест-Литовский договор все же подарил свободу и независимость народам Восточной Европы – полякам, латышам, эстонцам, литовцам, финнам и т. д. Он не нашелся, что возразить. Эти государственные образования соответствовали, между прочим, идеям плана из 14 пунктов американского президента Вильсона.

Вместо того чтобы ответить мне, мистер Гарнетт, обратившись к мистеру Блейку, произнес тому шепотом что-то, побудившее мистера Блейка встать и объявить: «We donrn want to hear speeches, we want to hear questions»[131]. Мой английский был в то время, о чем уже говорилось, каким угодно, только не совершенным, но я ухватил достаточно, чтобы понять, меня лишают слова.

В этот момент за моей спиной произошло нечто странное. Я услышал гул множества отодвигаемых стульев и, обернувшись, установил, к моему изумлению, что почти все присутствовавшие уже покинули зал; запоздавшие как раз собирались это сделать, покидая мистера Гарнетта и мистера Блейка в компании трех-четырех оставшихся слушателей. Поскольку и для меня не было смысла задерживаться, я также покинул зал собраний, чтобы забрать свои вещи и пойти домой.

Когда я подошел к «Эшбернхему», меня ожидал там «Head of House». Он имел очень британскую наружность: высокий, сухопарый, с огненно-рыжей шевелюрой. Его звали Асквит. Некий Асквит, а именно Герберт Генри Асквит, в 1914 году, когда началась Первая мировая война, являлся британским премьер-министром. «Head of House» был в компании весьма привлекательной женщины. Он представил ее как свою мать, она, очевидно, также находилась среди слушателей доклада. Заговорив со мной без обиняков и очень любезным тоном о дискуссии, прерванной мистером Блейком, она назвала его поведение «непростительным». Прерывать такую интересную дискуссию – неслыханное дело, не считая того, что это мои право и обязанность вступиться за свою страну, когда на нее нападают. И, впрочем, я был абсолютно прав. Я ни в коем случае не должен считать поведение мистера Блейка типичным для Англии, напротив, это не английский стиль. Я находился под сильным впечатлением оказанного мне великодушия, будучи, одновременно, в изумлении от того, насколько серьезно трактовалось дело. Это маленькое происшествие вскоре стало известно в Лондоне, так как спустя короткое время со мной заговорил о нем профессор Конвелл-Эванс, старый собеседник отца, – он считал, что я достойно ответил мистеру Гарнетту, державшему «silly speech». Однако больше всего меня тогда поразила фундаментальная враждебность к немцам, сквозившая в словах этого парламентария. Речь по сути не шла о немецком стремлении к автаркии, от которого, заключив основополагающее соглашение с западными державами, можно было в любой момент отказаться. За его высказываниями просматривалось традиционное правило британской политики, принципиально выступать против сильнейшей континентальной державы. Такой предикат на рубеже 1936–1937 годов влиятельные круги Великобритании уже отнесли к рейху, хотя этой мнимой «силы» еще и приблизительно не имелось в наличии. Замечательной являлась также спонтанная реакция моих соучеников, из великодушия покинувших зал после того, как преподаватель лишил меня возможности аргументировать в пользу моей подвергшейся нападкам страны. Как по команде они встали и ушли. В последующие дни со мной неоднократно заговаривали в тоне матери Асквита.