Москвич в Южном городе - стр. 3

– «Донской табак», пожалуйста. (Стоит 90 рублей.)

– Слушай, сам возьми, – и тыкает в самый нижний ряд.

Сажусь на корточки. На корточках мне тяжело, я толстый, обрюзгший, старый. «Донского табака» не нахожу. Говорю:

– Хорошо, тогда «Галуас».

Стоят 162 рубля. Армянин добреет. Сам подходит к полке и находит «Галуас». Дает их мне почти любовно.

Платон небольшого роста, с красной обветренный кожей, бреется он нечасто, вид имеет говорливый, когда произносит слова, то весь дергается, активно жестикулируя руками.

– Я, – говорит Платон, – самое позднее купался 28 февраля.

– Выпишми небось, – мне интересно, я немного наклоняюсь в его сторону.

– Нет, абсолютно трезвые. Пошли в феврале на городской пляж, а там вход четыре гривны.

– Зимой?

Я не верю, кто же купается зимой, но Платон так весело все это рассказывает, что я невольно начинаю ему верить.

– Да, зимой, представляешь, зимой вход четыре гривны. И вот не знаю, что на нас нашло. Наскребли, говорим – нате жрите, и пошли на городской пляж. Сели на камни, сидим, сидим на солнышке, и вот друган говорит: «А чего мы просто так сидим раз уж пришли», – разделся и нырнул.

– Сколько там было? – мне смешно.

– Да хер его знает, четырнадцать.

– Ого!

Меня аж передернуло. Я сам вырос на холодном Тихом океане и не понаслышке знаю, что такое температура воды четырнадцать градусов. На Камчатке в такую воду не лезут.

– Ну вот, друган разделся, и я за ним. А там от холода скрючило, и мы только помахали руками и назад, даже не плавали.

– Ха-ха.

– Ха-ха. Хорошо, что солнце было, на камнях согрелись и в пивную. Ерша жахнули и будто так и надо.

Платон раньше ходил в моря. Так и говорит: «Я раньше ходил в моря».

– В морях хорошо, – говорит, – Таиланд, Сингапур, мулатки, макаки, рыба фугу.

Я осматриваю тщедушного Платона с ног до головы и спрашиваю:

– Почему ходить-то перестал?

– Вот, – отвечает, – в шторм попал, девятибалльный.

– И что, испугался? – перебиваю.

– Нет, не испугался, на рифы бросило и распороло метра два, а я как раз механик и мне латать, бороться за устойчивость.

– Так залатал и все.

– Ага, я пока латал, похудел с девяносто до шестидесяти двух. Семь часов латал и похудел. Домой приплыли, жена смотрит на меня и ревет. Проснется среди ночи, гладит по вискам седым своими тонкими женскими пальчиками и ревет. Я спрашиваю: «Чего ревешь», а она: «Дай, Платоша, честное слово, что больше не пойдешь, я не хочу одна сына воспитывать».

– Дал?

– Ну дал, конечно, хотя жалею, хорошо зарабатывал. Хотя потом еще раз сходил, но больше не ходил.

– А ты, Платоша, как матросом-то стал?