Москва слезам не верит - стр. 1

В хоромах князя Данилы Щеняти, что у Арбатских ворот, идет пир горой или, как поется в былинах, «заводилось пированьице, почестей пир, собирались все князья, бояре московские».

– А где же, князюшка-сват, твои калики перехожие, что похвалился ими? – спросил боярин Григорий Морозов, сильно подвыпивший, но крепкий на голову и на ноги.

– А на рундуке... Ждут, когда почестен наш пир разыграется.

– Чего же ждать, дорогой тезушка, коли «княжеский стол по полустоле, за столом все пьяни, веселы», – сказал, ставя на стол свою чару, старый князь Холмский Данило Дмитриевич, победитель новгородцев на берегах Шелони-реки.

– Ладно... Веди калик, – кивнул хозяин старому дворецкому.

В столовую светлицу вошли трое калик перехожих: двое молодых и зрячих, а третий старый и слепой. Войдя, калики «крест клали по-писаному, поклон дали по-ученому» и, откашлявшись, затянули:

Калики на минуту приостановились, и старший из них, слепой, достав из-за спины «домру», стал перебирать струны... Пирующие притихли: в мелодии слепца слышалось что-то внушительное.

По знаку дворецкого холопы поднесли певцам по ковшу пива. Те перекрестились, выпили, утерлись рукавами...

И вдруг с уст их полилось торжественное:

– Как! – остановил певцов боярин Морозов. – Хлынов – родной брат Новгороду?.. С какой такой родни?

– А как же, боярин, – отвечал слепец, – спокон веку так повелось, от дедов и прадедов наших: Хлынов – меньшой братец Великому Новугороду.

– И мне то же сказывали новугородцы, – поддержал слепца князь Холмский. – Даже посадница Марфа про родство Хлынова с Новым-городом говаривала. И чудно так, словно сказка...

– Не сказка, боярин-батюшка, а быль исконная, – настаивал слепец.

– Так ты расскажи, старче, а мы послушаем, – возвысил голос хозяин и кивнул холопам...

Калики перехожие снова осушили по ковшу пива.

– Давно это было... – степенно начал слепец. – Не сто и не двести лет, а, може, с полутысячи годов тому будет. Воевал тогда господин Великий Новгород – чудь белоглазую. Все мужья новгородские, и стар, и млад, ушли на войну. Не год, не два воевали, а поди годов пять. И соскучились в Новгороде бабы по мужьям. Знамо, дело женское, плоть бабья несутерпчивая...

– Так, так... – угрюмо заметил боярин Морозов. – В Писании убо сказано: «Баба – сосуд сатаны».

– Не всякая баба такова, – возразил князь Холмский. – Ну а что же дале? – обратился он к слепцу. – Сказывай, старче.

– А тут, господа почестные, вышло как будто и по Писанию... – раздумчиво продолжал слепец. – Бабы-то Новагорода, точно горшком этим, чертовым, оказались... Со скуки-то по мужьям и сошлись многие из них, и боярские жены, и служилых людей, и смердки, – сошлись, так бы сказать, с молодью безбородою, что еще и в походах не бывали.

– А и не пять – ровно семь годков воевала тогда новугородская рать... – вступился, будто оправдывая чтото, один из молодых певцов. – Так, слыхал, старики баяли.

– Ин пущай семь, – согласился слепец. – В эти-ту семь годков жены новугородски и прижили с молодью деток. Как тут быть? Воротятся мужья, найдут приплод... Стало быть, либо в прорубь головой, либо...

– Так все мне и посадница Марфа сказывала, – подтвердил Холмский.

А слепец продолжал:

– Знамо дело: новугородцам не привыкать было стать ушкуи строить... И понастроили, оснастили, запаслись зельем пороховым, пушками со стен городских, захватили рухлядь, весь обиход, казну... помолились у Софей Премудрости Божией да и вышли Волховымрекою в Ильмень, а Ильменем – в Ловать-реку, а из Ловати переволоклись на Волгу...