Москва, 1941 - стр. 60
«Московский период» дивизий народного ополчения закончился внезапно. 10 июля германские войска заняли пригороды Смоленска. В первый раз возникла непосредственная угроза Москве. Дивизии народного ополчения стали выдвигать на фронт Можайской линии обороны, который был сформирован 18 июля и просуществовал менее двух недель, до 30 июня, когда занимавшие его войска были переданы в состав Резервного фронта и отправлены дальше на запад.
«10 был получен приказ Московского военного округа вывезти всю дивизию народного ополчения на строительство оборонительных укреплений. Куда направляли, мы не знали. Вначале нам сказали: вывезут дней на пять-десять. Вывозили из Москвы только две дивизии народного ополчения: Куйбышевскую и Дзержинскую.
В ночь с 11 на 12 июля были поданы Моссоветом грузовики. Мы достали 6>1/>2тыс. лопат, – копать-то надо, (счет на них у меня сейчас есть). Эти лопаты раздали по полкам. Вооружения никакого не было, ни одной винтовки, и народ не был обучен. На машинах сделали скамейки, садились по ротам на эти скамейки и впереди каждый держал лопату».
Конечно, образ ополченцев, выезжающих из Москвы, врезался в народную память и позже преобразовался в легенды о том, что на фронт отправляли с палками вместо винтовок, а оружие люди были должны добыть себе в бою. На самом деле, к моменту немецкого наступления ополченцы были вооружены, обмундированы и более-менее обучены военному делу, не многим хуже, чем дивизии, созданные в ходе мобилизации.
«11 июля уходило на фронт московское ополчение, ушла и писательская рота. Я видела эту роту добровольцев, она проходила через Площадь Восстания к Зоопарку, к Красной Пресне, это было тоскливое и удручающее зрелище – такое невоинство! Сутулые, почти все очкарики, белобилетники, освобожденные от воинской повинности по состоянию здоровья или по возрасту, и шли-то они не воинским строем, а какой-то штатской колонной. И среди других был и Николай Николаевич Вильмонт, освобожденный из-за плохого зрения, и наш стародавний друг Данин, который не мог обходиться без очков, и толстый, страдавший одышкой, неприспособленный к походам, да и казавшийся мне старым – его дочь была моей ровесницей – Ефим Зозуля, редактор библиотечки "Огонек"; больной, кажется, чахоточный Павел Фурманский, маленький тщедушный Фраерман, и уже совсем невыносимо было смотреть на критика Гурштейна, беспомощного, хилого и слепого как крот. У него были очки такой толщины, что сквозь них глаз почти не было видно[12]. Он жил в Кудринском переулке, я часто сталкивалась с ним в булочной у кассы, где он считал мелочь, водя носом по ладони. И таких отправлять на фронт на девятнадцатый день войны, когда в Москве полно еще молодых и здоровых мужчин!» —