Московское любомудрие. Славянофилы - стр. 2
Характерно, что вскоре московские и петербургские власти также обнаружили для себя наличие «московской партии». В III Отделении был даже составлен список членов партии (в глазах ряда чиновников она ничем не отличалась от кружка Петрашевского в Петербурге или Кирилло-Мефодиевского общества в Киеве по своей оппозиционности), и за ними установлен строгий надзор полиции и цензуры. «Власть убеждена, что в Москве образуется политическая партия, решительно враждебная правительству», – писал друзьям из Петербурга Юрий Самарин. Такое отношение, кстати, крайне затрудняло для славянофилов возможность высказывать свои взгляды в печати.
Однако в начале 40-х годов шёл ещё свободный спор представителей обоих «партий», окончательно не разошедшихся друг с другом и не успевших ещё обратить на себя внимание правительства. История России и история Европы, прошлое и его оценка стали одним из камней в баррикаде, разъединившей этих «друзей-врагов». И это не случайно. «История поглотила внимание всего человечества, – замечал Герцен, – и тем сильнее развивается жадное пытание прошедшего, чем яснее видят, что былое пророчествует, что, устремляя взгляд назад, – мы, как Янус, смотрим вперёд».
Вывод Чаадаева о вторичности и незначительности исторической судьбы России становился звеном в логической цепи, завершившейся «негативным патриотизмом». Нет прошлого – нет и будущего. Благо России, движение вперёд должно было заключаться, по мнению западников, в коренной ломке самобытной жизни, органической переделке её по образу европейских традиций и в усвоении достижений западных цивилизаций, имевших настоящую. Яркую, полную событий и фактов историю.
Этот призыв к всецелому копированию европейского пути, не учитывающий и отбрасывающий особенности, отличия внутренней жизни народа и государства, вызвал острую реакцию в среде многих писателей и мыслителей, и способствовал ускорению кристаллизации зарождавшегося славянофильского направления.
Но, наверное, одним из первых, высказавших упрёк «единственному другу», был Пушкин. За несколько месяцев до гибели в не отправленном послании к Чаадаеву поэт решительно опроверг доводы «философического письма» об исторической ничтожности России: «Войны Олега и Святослава и даже отдельные усобицы – разве это не жизнь, полная кипучего брожения и пылкой и бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов. Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству, к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон?…Это Россия, это её необъятные пространства поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустырям, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особе существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергичное развитие католической Европы было избавлено от всяких помех».