Московский гамбит - стр. 18
– Чтоб больше я его не видел. Хватит уже. Пусть никто не приводит его, – мрачно добавил Олег.
Однако этот взрыв не прервал полностью течение вечера. Некоторые, правда, смутившись, ушли. Но вечер продолжался, хотя в более меланхолических тонах.
Под конец зазвенела даже гитара, и полились песни: сумасшедшие, лихие и сюрреальные. Про медведя, который забредет играть на рояле. Про девочку, которую забыли в сенях. И про мертвецов, которые будут ругаться матом. Но постепенно все стало затихать: иссякали силы, водка, стихи.
«Сборище» перестало быть единым: оно распалось на отдельные группки. Но в запроходной комнатке еще неистовствовали, распивая последнюю, припасенную под кроватью, бутылку водки. В стороне, сидя у зеркального шкафа, пьяный молодой человек объяснялся в любви.
В другом месте смиренно говорили о Небытии.
Глебушку Луканова – бесчувственного – увозили его поклонники к старушке-матери, благо она жила недалеко. Так распорядилась, исчезая, Катя Корнилова, блеснув напоследок золотом своих волос.
Некий лохматый художник плакал на груди Муромцева.
– Прощай, старик, прощай… Еще только через два дня увидимся!
– Не тяни ты меня за душу, не тяни, – услышал где-то Олег. – Все равно то, что ты мне сказал, не сбудется изнутри. Ты проник в самую глубь. Но прощай, дружище, давай поцелуемся. До завтра.
Скоро все затихло. Почти все ушли. Остались – Олег, Закаулов, Берков и Коля, дремлющий на шкафу. Впрочем, про него говорили, что он мыслит во сне.
Уже начинало светать за окном. Первые восходящие лучи были нежны и еле приметны: бездна от них только окрасилась в бледные тона.
– Ну, вот, Олег, – заключил Берков, сидя в вольтеровском кресле. Он был пьян меньше других. – Занавес опущен. Все кончено. А как вы себя сами чувствуете, господин главный поэт, на этой сцене?.. Что открыли? Кем это было разыграно? Богом? Дьяволом?
На полу валялись осколки разбитых стаканов, бутылок, окурки, копировальная бумага, и в воздухе еще плавал зловеще-мечтательный дым от сигарет.
– Я не знаю, кем это было поставлено, – отметил Олег, чуть-чуть отрезвевший. – Но эта сила – глубоко искренняя. Все было всерьез. Наобщались всласть.
– Но веришь ли ты, что это ведет вверх, к небесам?
– Не Бог – отец лжи. Все, что от такого обнажения души – бесконечная ценность. А мерзость – что ж, куда ж от нее денешься, бывает…
Закаулов плакал, высунув голову в окно. Но это были слезы просветления. Свежий московский ветер обвевал его и лечил.
Владимир Пятницкий. Утро Начало 1960-х годов
Борис Свешников. Обед и ужин
Глава третья
Тяжелое наступило для них утро. Новый день еще не чувствовался в этих комнатах, где недавно прошла «мистерия обнаженных душ». Коля – на шкафу – проснулся первый, часам к двенадцати дня. Он ошарашенно огляделся, ничего не понял, но, увидев спящих Олега, Бориса Беркова и приютившегося в кресле Закаулова, сразу пришел в себя. Они знали его привычку просыпаться первым, а поэтому ему была оставлена на тумбочке пьяная записка со стопкой водки на опохмел. Но он прежде всего засуетился: не потерял ли свои книги. Он быстро их нашел, под столом; то были том Сведенборга, Добротолюбие и Бердяев. Успокоившись, он быстренько выпил водочку, постучал по шкафу и вышел.