Морской Ястреб. Одураченный Фортуной. Венецианская маска (сборник) - стр. 88

Вот и сейчас, прохаживаясь по саду под розовыми и белыми лепестками абрикосовых деревьев, пламенеющими цветами граната, по апельсиновым рощам с золотистыми плодами, поблескивающими среди темно-изумрудной листвы, Фензиле с неизменным бесстрашием предавалась своему обычному занятию – отравляла душу паши недоверием к Сакр-аль-Бару. Движимая безграничной материнской любовью, она отважно шла на риск, ибо прекрасно знала, как дорог супругу корсар. Но именно привязанность Асада к своему кайе разжигала ее ненависть к Сакр-аль-Бару, поскольку он заслонил в сердце паши их собственного сына и наследника и ходили упорные слухи, что чужеземцу уготовано высокое предназначение наследовать Асаду ад-Дину.

– А я говорю: он обманывает тебя, о источник моей жизни.

– Я слышу, – хмуро ответил Асад, – и будь твой собственный слух более остер, о женщина, ты бы услышала мой ответ: твои слова – ничто в сравнении с его делами. Слова – всего лишь маска для сокрытия наших мыслей, дела же всегда служат их истинным выражением. Запомни это, о Фензиле.

– Разве я не храню в душе каждое твое слово, о фонтан мудрости? – возразила она, по своему обыкновению оставив пашу в сомнении относительно того, льстит она или насмехается. – Именно по делам и судить бы о нем, а вовсе не по моим жалким словам и менее всего – по его собственным.

– В таком случае, клянусь головой Аллаха, пусть и говорят его дела, а ты замолчи.

Резкий тон паши и неудовольствие, проявившееся на его высокомерном лице, заставили Фензиле на какое-то время смолкнуть. Асад повернул обратно.

– Пойдем, близится час молитвы, – сказал он и направился к желтым стенам Касбы, беспорядочно громоздящимся над благоуханной зеленью сада.

Паша был высокий сухопарый старик, под бременем лет плечи его слегка сутулились, но суровое лицо сохраняло прежнее властное выражение, а темные глаза горели юношеским огнем. Одной рукой, украшенной драгоценными перстнями, он задумчиво оглаживал длинную седую бороду, другой опирался на мягкую руку Фензиле – скорее по привычке, поскольку все еще был полон сил.

Высоко в голубом поднебесье неожиданно залился песней жаворонок, в глубине сада заворковали горлицы, словно благодаря природу за то, что невыносимый дневной зной спал. Солнце быстро клонилось к границе мира, тени росли.

Вновь раздался голос Фензиле. Он журчал еще музыкальнее, хотя его медоточивые интонации и облекались в слова, исполненные ненависти и яда:

– Ты гневаешься на меня, о дорогой мой повелитель. Горе мне, если я не могу подать тебе совет, который ради твоей же славы подсказывает мне сердце, без того, чтобы не заслужить твоей холодности.