Морская душа - стр. 51
– Право на борт, они там с ума посходили, у меня и хлеб кончился. Ладно, – говорит, – уйду вот к черту в море, пока угля хватит, а потом сами наплачутся.
И пошел рассекать стальной грудью свинцовые волны Финского залива, а завхозу приказал сухари и консервы неприкосновенного запаса доставать.
Между тем флаг подняли, и начался служебный день. Трука в каюту увели: подписывать. Сидит в каюте, а кругом народ столпившись. Ничего, справляется. Сперва печати путал – куда судовую, куда бригадную, но после наладился: бригадную – штабному писарю дал, корабельную – своему писарю Елизару Матвеевичу.
– Стукайте, – говорит, – где надо, а то я собьюсь.
Сидит и дела вершит, а старшему баталеру пресс-папье доверил. Вначале полностью подписывал – слева «врид», справа «Трук», потом по букве сбавлять стал для скорости: «ври» – «Тру», «вр» – «Тр», а на втором часе просто палочки ставить стал: слева палочку и справа палочку, печать – тук, пресс-папье – шлеп, полный конвейер. Однако к концу у него в голове помутилось, открыл рот, что рыба на песке, и глаза – как у рыбы той же, мутные и со слезой: еще дышит, но распоряжаться уже не может, потому что вся властность у него через эти подписи вышла.
Но к данному моменту остался при нем только старший судовой писарь Елизар Матвеевич с книгой приказов по кораблю – человек почтенный и заслужённый, тринадцатый год в писарях ходил и многое за эти годы повидал. Смотрит на него и сочувствует.
– Вы, – говорит, – Андрей Петрович, большую ошибку допустили, что все вперемежку подписывали. В подобных случаях для здоровья гораздо безопаснее расчленить свои функции. Вам бы штабные дела следовало в салоне вершить, судовые – в командирской каюте, а разную мелочь, боцмана там или содержателя, в помощниковой каюте выслушивать. У нас в восемнадцатом году на «Забияке» командир эсминца, бывший старший лейтенант Красильников, цельную зиму вот так же за начальника дивизиона страдал, и очень хорошо получалось, потому что организованность была. Он по штабным делам в своей каюте ни за что говорить не станет: у меня здесь, говорит, иная психика. А у нас всю зиму узкое место было – погрузка угля на «Оку», она все четыре эсминца отапливала, а команды некомплект, и все командиры эсминцев за каждого человека торговались. Вот подвезут уголь, доложат Красильникову, он сейчас в каюту начальника дивизиона, и меня туда кличет. Продиктует телефонограмму – выслать на погрузку со всех эсминцев по десяти военморов, подпишет и уйдет к себе. Я телефонограммы разошлю, и ему тоже принесу, как командиру «Забияки» докладываю. Он прочтет и рассердится: «Что они в штабе там думают? Мне и шестерых не набрать, пишите ответ», – и продиктует поядовитее. Подпишет – я ее в штабной входящий перепишу, иду в каюту начальника дивизиона, там опять Красильникову докладываю: вот, мол, ответ с «Забияки». Он прочитает, подумает, иной раз сбавит, а иной раз повторную телефонограмму шлет – выполнить, и никаких. А раз так рассердился, что написал приказ – командира «Забияки» на трое суток без берега, и что ж бы вы думали: отсидел, еще приятелям жаловался, что начальник дивизиона прижимает! Правда, потом выяснилось, что он в уме поврежден был от перемен в истории государства, но способ нашел, очень облегчающий службу, если до крайности, конечно, не доводить…