Монашка и дракон - стр. 8

– Прошу прощения, матушка, – извинился дракон без капли раскаяния в голосе и обратился ко мне: – Меня греет нечто другое – игра. Только игра будоражит кровь. Охота, карты…

– Милорд! – снова воскликнула мать Беатриса.

– …флирт, турниры, – продолжал маркграф, не обращая на нее внимания, – все это забавно, но уже приелось. А в этой деве я вижу новое развлечение – свежее, то, чего еще не было. Говорящая книга – что может быть интереснее?

– Но я не книга, а человек, – попыталась вразумить его я. – Вы не можете купить меня…

– Женщина считает, что она – человек! – выкрикнул Дилан, и слова были встречены хохотом.

– Вы находитесь в святом месте, – сказала настоятельница, не особенно надеясь, что ее услышат.

Но дракон тут же вскинул руку, и его люди замолчали.

– Как вы себя ведете, разбойники? – сказал он, и я уловила иронию в его словах. – Вспомните, где находитесь. Тихо, – и он приложил палец к губам, не отводя от меня черных насмешливых глаз. – Я тебя уже купил, Виенн. За пятьсот. Согласны, матушка?

– Матушка? – спросила я, чувствуя, как слезы подступают к горлу.

Если бы она сейчас ответила «нет», я бы бросилась на колени перед этой старухой и облобызала ей туфли в знак благодарности.

– Я согласна, – ответила настоятельница глухо.

– Дело сделано, – обрадовался дракон. – Собирайся, Виенн. Теперь ты моя.

В тот момент мне казалось, что нет никого отвратительнее драконов. Когда же наступит время, когда ангел небесный уничтожит их племя и, как написано в Писании, накормит их мясом всех верных, а из шкур сделает шатер? Но до этого времени, скорее всего, было еще далеко, потому что молнии не засверкали, и ангелы не появились, и драконы не упали замертво, а продолжали потягивать вино.

Повернувшись на каблуках, я вышла из зала. Собственности маркграфа незачем было больше служить цитатником у настоятельницы.

«Собирайся, Виенн».

Вспоминая голос дракона, я готова была выть от бессильной злости. Я злилась и на маркграфа, и на мать-настоятельницу, и… на отца с братом. Второй раз пережить предательство – это слишком. Избавились, как от разбитой посуды, бросили, продали…

Собирайся, Виенн.

Как будто мне было, что собирать. Оказавшись в своей келье, я достала из-под кровати сундучок – там хранилось платье, в котором я пришла в монастырь. Простое, коричневого цвета – цвета честной бедности. Я выменяла его у вилланки, когда сбежала из замка. И оно сослужило мне хорошую службу. Так же, как и серый домотканый платок.

Поспешно переодевшись, я повязала голову платком, спрятав волосы. Тогда было глупо бежать в платье из шелка, а теперь глупо бежать в монашеской хламиде. В поясном кошельке у меня хранилось всего лишь два медяка – несколько дней назад я продавала петрушку с монастырского подворья и не успела отдать выручку в общую кубышку. Ничего, из-за пятисот золотых никто не вспомнит о двух медяках, а небеса не слишком обидятся, что я лишила их такой скромной жертвы.