Мирное время-21. Премия им. Ф. М. Достоевского - стр. 9

– Опять светлячки, черт бы их!

Он отпил глоточек и улыбнулся:

– А ты с чего кричал?

И я поймал себя на том, что в тепле, за кофе, не хочу говорить с Михой про человека на крыше и, тем более, про свой страх. Вместо этого я рассказал ему другую историю. Я рассказал об эхе. Есть у Юрия Нагибина крохотная новелла. Так она и названа: «Эхо». Мальчик проводит каникулы в Крыму, в Синегории. Там он на пляже знакомится с девочкой. Оба еще тощеногие подростки. Девочка считает себя такой уродкой, что купается голышом. Зато у нее есть тайна – она хранит коллекцию эх. Или эхов. Высоко в горах, куда она ведет мальчика, она показывает, как по-разному звучат отклики на его голос, пропущенный сквозь уши разных ущелий.

– Кто была первая дева?

– Ева, Ева, Ева… – отвечало первое ущелье.

Так возникла дружба. Но однажды мальчик предал девочку. Он не спас ее, голенькую, от насмешек местных мальчишек, он не заступился за нее, когда она, прикрывшись ладонями, в мурашках, старалась выйти из моря, обойти их кодлу. Хуже того, гораздо хуже того – он сам откупился от них ее тайной. Он повел их в горы, на тайное их с девочкой место, и принялся вызывать эхо. Но – горы молчали…

Вот такую историю я пересказал Михе. Он задумался.

– Мы с мамой были на Темрюке. Должно быть эхо. Куда ж без него? Это же физика! Но нам сейчас в Абхазию ездить нравится.

И Миха вступил в подробный рассказ о некоем дяде Арсене, сын которого служит в Абхазии на таможне, и из «Дьюти Фри» таскает для дяди не паленый, а шотландский виски. Больничная жизнь постепенно вернулась, втекла в меня с его словами, как мельдоний втекал из капельницы. Но по пути наверх, в палату, на опустевшей лестнице, Миха, обогнавший меня на три ступеньки, вдруг развернулся и поинтересовался, чем же закончились каникулы у мальчика?

«Девочка-то простила? У нас в литературе все всем прощают. Кроме Раскольникова».

А девочка из рассказа – она уехала. На автобусе. И глядела на мальчика в заднее окно. И тот бежал за автобусом, бежал-бежал и вдруг увидел сквозь стекло, как она красива! Но я не стал этого всего сообщать Михе. Вместо этого я ему напомнил, что Раскольникова, по сути, тоже простили…

После нашего восхождения на крышу жизнь в палате неуловимо и бесспорно изменилась. Миха нет-нет, а спрашивал, где же все-таки кочевник спрятал коврик. Обращался он не ко мне, а к самому себе. Славный мой сосед стал рассеянным и задумчивым… Изменился и я. Утратив былой интерес к его историям, я то и дело бросал взгляд в окно. На воле потеплело, снега подтаяли, поле и пруды почернели. И, кажется, столь значительные перемены в мироздании произошли в течение одного дня.