Мирное небо - стр. 6

. А в СССР секса не было, все были равны, родина превыше всего и так далее. Она очень хорошо знала, что такое хорошо и что такое плохо. Моя мама это человек, живущий в спичечной коробке морали, где ничего было нельзя. «Нормальные люди так не делают!» часто говорила она мне. Я слышала эту фразу по сто раз на день. «Ну значит я ненормальная!» также по сто раз на день отвечала ей я. Все во мне противилось ее нормальности, ее зажатости, ее дебильным рамкам. Я искала поддержки у отца, но он, боясь быть наказанным мамой, лишь разводил руками, мол, ты же понимаешь, что я просто не могу быть на твоей стороне?! Я понимала. Но мне так хотелось, чтобы меня поддержали, хоть раз. Нет, поддержка это не про мою семью. Все что я делала, говорила и думала было априори неправильным и безнравственным. «Ванечка никогда бы так не сделал!». Это я тоже слышала по сто раз на день от матери. Ванечкой был мой старший брат, он умер в Афганистане в 1983 году. Тягаться с покойником конечно бесполезно, тем более он умер героем. Он был идеальным сыном, с той же въевшейся в самый корень мозга советской идеологией, что и у мамы. Ваня никогда не огорчал ее, не ставил в неудобное положение, хорошо учился, был активистом в комсомоле, лучшим в армии, а в итоге даже посмертным героем. Куда мне до него? Он умер, и уже никогда не совершит какую-нибудь глупость, чтобы я сказала «вот видишь мама, даже Ваня не идеален».

Мама очень не хотела девочку, вообще второго ребенка не хотела, я не входила в ее планы и мешала карьере. Думаю, когда она увидела меня, после моего рождения, первой ее мыслью было «куда бы выбросить этот кусок мяса?», а папа навсегда был отлучен от постели. Прямиком из ее утробы я попала в инвалидное кресло морали СССР. Мало того что я родилась девочкой, так я еще и не хотела быть «нормальной». Всю жизнь мама изо всех сил пыталась втолкнуть меня в свою спичечную коробку, подогнать под себя, и ее бесило, что этого у нее так и не вышло. Каждый день, глядя на забитого в угол отца, я говорила себе, что никогда эта ведьма меня не сломит. Может я и не была настолько уж неправильной, просто я все делала назло ей, и выходило, что я стала жуткой хулиганкой. Мне очень хотелось, что бы она меня любила, или хотя бы не запрещала делать это отцу. Мне очень хотелось, что бы она увидела, как я нуждаюсь в этой любви. Она знала все о сердце человека. Все, кроме того, что в нем и есть душа. О душе она не знала ровным счетом ничего. Хоть раз пропусти она замечание о длине моей юбки, и она, эта длина, стала бы больше, ну или хотя бы не становилась меньше. Она обнимала меня иногда, на день рождения и новый год, восьмое марта, но это были объятия памятника, холодные и безэмоциональные. Ее совершенно не интересовало, что было у меня на сердце, о чем я думала, о чем мечтала. Ее интересовало лишь то, насколько это хорошо и правильно.